А внеурочный и вовсе встал бы в безумную сумму.
Тут уж и вправду дешевше с окороком расстаться было.
— Вот так лучше… — сказал тот самый мягкий голос. — А теперь вы вернетесь к себе и ляжете… вы нуждаетесь в отдыхе… вы очень устали, убирая этот нумер…
Пан Вильчевский кивнул. Конечно, устал… этакий беспорядок.
— Вы забудете о том, что видели здесь… и о том, кого встречали…
Как забудет?
Но память уже плавилась свечным воском, тем самым, пятна от которого оставались на ковре и мебели… надо будет все одно побеседовать с паном Зусеком. Это ж ни в какие рамки не вписывается — свечи в номере держать! А на что газовые рожки тогда? Или вот лампы масляные, зря, что ли, на них пан Вильчевский тратился?
— И чем тебе малыш не угодил? — Это пан Вильчевский услышал, когда шел к двери, всецело сосредоточенный на мыслях о свечах, безалаберности жильцов и новом, потенциальном, ущербе. — Этот от него теперь не отстанет…
— Пускай не отстает. Мне какое дело?
Протяжно заскрипела кровать.
— И ко всему он мне не нравится.
— А по мне — забавный.
— Охотник.
— Это недоразумение? Брось… тебе повсюду охотники мерещатся…
— От него пахнет… иначе.
— В каком смысле?
— Не знаю. Просто иначе. Не человеком… держись от него подальше. Мальчишка не так прост, как хочет казаться…
Мальчишка.
Наглый мальчишка, который покусился на святое — на доходы пана Вильчевского! А ведь было же, было предчувствие, что ждать от этого мальчишки следует исключительно неприятностей. И вот, не послушал себя же… и что теперь? Выселить? Так побежит, наглец этакий, жалобы писать… и пан Вильчевский жалобщиков не боится, но вот пойдут же проверять… заявятся чинуши… и каждому поклонись, каждому поднеси… Боги милосердные…
Он остановился в коридоре, прижав руку к сердцу, которое колотилось как-то совсем уж быстро. Этак в волнениях остатки здоровья и растеряются… нет, надобно прилечь… подумать… не выгонять наглеца, но… потерпеть. Верно матушка покойная говорила, что терпение есть величайшая из добродетелей… мудрою женщиною была…
У пана Вильчевского почти получилось дойти до своих покоев. Не хватило малости. Он уже поднимался по лестнице, когда увидел Гавриила. В новом костюмчике. Светленьком двубортном пиджаке с розаном в петлице, в штанах с лампасами, в шляпе соломенной… и сам вид его, развеселого, знать не знающего о душевных метаниях пана Вильчевского, вверг последнего в полнейшее душевное расстройство.
Ишь… собрался куда-то.
А куда?
Вечер уже, девятый час. Приличные люди в этакое время дома сидят, ко сну собираются, а этот… не на свидание ли, часом? Аль еще куда?
И вдруг пана Вильчевского осенила удивительная в кристальной ясности своей мысль: надобно пойти за подозрительным жильцом и выяснить, где он бывает. Там, глядишь, и вскроется что-нибудь этакое, что позволит пану Вильчевскому на законных основаниях контракт расторгнуть.
Меж тем Гавриил вертелся в холле перед огроменным зеркалом, которое осталось непроданным единственно потому, что не нашлось желающих на этакую бандурину. Он поворачивался к зеркалу то одним боком, то другим, то корчил рожи, каковые представлялись пану Вильчевскому преотвратительными.
Конечно, ему-то невдомек было, что сии выражения лица были изображены в чудесной книге пана Зусека, где имелись и рекомендации, когда и какое выражение бывает уместно.
Однако, к превеликому огорчению Гавриила, давалась ему лишь физия за номером три, «задумчивость», тогда как надобны были первая — «глубокая отрешенность» и пятая — «искреннее удивление». С удивлением было особенно тяжко, ибо Гаврииловы брови не желали взметываться, как сие было описано, а рот — аккуратно округляться. Нет, он округлялся, но как-то так, что сразу за губами тянулись щеки и подбородок и само лицо делалось донельзя уродливым.
Конечно, пан Зусек указывал, что для овладения мастерством прикладной физиогномики требуется время и немалые усилия, но времени у Гавриила не было, а вот усилия он прикладывал.
Не помогало.
Вздохнув, он поправил розан, тросточку, поставленную к зеркалу, купленную единственно для полноты образу, поднял.
Панна Эржбета имела дурное для женщины обыкновение прогуливаться по вечерам. И для прогулок словно нарочно выбирала места уединенные. И ныне своим привычкам не изменила.
Она покинула квартиру в четверть девятого, и пусть бы на улице было еще светло — червеньское солнце долго висело над горизонтом, но фонари уже зажигали. А улицы — опустели.
Панночка Эржбета шла неспешным шагом, пребывая в той самой глубокой задумчивости, которая Гавриилу никак не удавалась. Она свернула на боковую улочку… и еще на одну, которая выводила к парку.
Что за беспечность!
Но гнев, прежде Гавриилу несвойственный, он сдержал… и держал до того момента, когда путь панночки заступили.
Заступил.
Она сама-то сперва не поняла, откуда возник этот мужчина, огромный, косматый, виду предикого. Сразу вспомнилась гиштория о благородном варваре и прекрасной княжне, что обрела истинную любовь в его объятиях. Но в книге не говорилось, пахло ли от варвара конским потом, немытым телом и одеколоном, призванным, верно, перебить иные ароматы.
И Эржбета, зажав нос, отступила.
— Извините, — сказала она, сделав попытку обойти человека, однако он, хохотнув, вновь дорогу заступил.
— Здравствуй, невестушка! — Он протянул к Эржбете руки, наверняка намереваясь заключить ее в объятия, быть может, даже страсти.
Но Эржбета вдруг ясно осознала, сколь разительно сия страсть будет отличаться и от книжной, и от воображаемой.
— Вы кто?
— Как — кто? — Он икнул. — Жених твой! Че, мамашка не написала? Говорила, что от… отпиш… ну ты поняла…
Эржбета кивнула. Поняла.
— Правда, она сказала, что ты кобениться станешь. Но ничего, я норовливых баб страсть до чего люблю…
Жених… баронет… тот самый баронет, который… а предыдущий, пострадавший от Эржбетиной ярости, тогда кто?
— Отпустите, — жалобно пискнула Эржбета, как никогда прежде ощущая свою неготовность к счастливой семейной жизни.
Баронет отпускать и не подумал.
Зазря он, что ли, в Познаньск перся? Нет, он был преисполнен намерений, которые сам полагал весьма благородными. В конце концов, не на сеновал же девку тянет, что в его жизни случалось, но замуж.
Жениться ему не особо хотелось, будь его воля, он бы и вправду ограничился сеновалом или вот кустами, которые выглядели вполне густенько, но батька баронетов страсть до чего этой женитьбы искал. И резоны свои изложил доходчиво, старым ремнем из турьей шкуры, которым еще самый первый из баронетов вразумлял своего наследника… Нет, батька говорил что-то этакое про долг, про выгоду, про титул, который отойдет к Эржбетиным детям, позволив им подняться еще выше, но сии резоны в голове баронетовой не укладывались. В этой голове, говоря по правде, мало что укладывалось.
Но баба пришлась по вкусу.
А что носом крутит, так то от непонимания, какое ей счастие привалило, ничего, стерпится — слюбится. Ежели вдруг нет, то сеновал, он завсегда будет.
— Я… я не пойду за вас замуж! — Эржбета, в последние дни пребывавшая в состоянии задумчивости, вызванной что творческим кризисом, что визитом, как ей казалось, жениха, дернула руку.
Бесполезно.
Настоящий жених держал крепко.
И тянул куда-то… в парк тянул.
— Я кричать буду!
— От баба… — возмутился баронет. — Чего кричать? Сейчас быстренько в храму, там все договорено, а после к тебе…
— 3-зачем?
— Жениться! — хохотнул он.
Сему плану, пусть не самому гениальному, но имевшему все шансы на успех, не суждено было сбыться. Баронет так и не понял, откуда вдруг взялся этот задохлик в костюмчике. Баронет таких на дух не выносил, что задохликов, что костюмчиков. Притом первых он бил, а вторые игнорировал.
— Будьте д-добры, — слегка заикаясь, произнес Гавриил. Он все еще не был уверен, что имеет право вмешиваться в личную жизнь панночки Эржбеты, как-никак она дала ясно понять, что в этаком прямом вмешательстве не нуждается.
Но ныне панночка гляделась расстроенной.
А типус, завладевший хрупкой ее рученькой, раздражал Гавриила самим фактом своего существования. И, конечно, недозволительной близостью к панночке… отсутствием почтения… в общем, хотелось вырвать типусу глотку.
Или хотя бы руку сломать.
— Чего? — спросил типус и ручку выпустил.
А панночку Эржбету с тропинки спихнул, по собственному его мнению, сделавши это мягко, почти с любовью. Правда, баронет не знал, была ли то любовь к будущей супруге или же к драке, в которой бабы, как известно, первейшая помеха. Но незнание жизнь ему не отравляло.
Пускай себе.
