В дверь вежливо стучат.
– Э-э, Фтор, ты ничего не забыл?
– Нет.
Довольно оглядываю пару лавок, которые можно поставить рядом и постелить сверху шкуру из моего седельного мешка. Будет тепло и уютно. Не хуже, чем дома, скажу я вам. Даже круче. Ибо там отец за шкуру прибил бы, напомнил бы о благородном аскетизме и расстелил бы ее на собственной лавке.
– А я где ночую? – слышится из-за двери.
– Можешь переночевать у старосты. Он явно будет тебе рад.
– Не смешно. Фтор, впусти. Тут льет как из ведра, а я, кх-кх, кажется, слегка простужен.
Кошусь на дверь. Отец рассказывал о светлых эльфах как о существах изнеженных и к жизни слабо приспособленных: на земле спать не могут, пол пещеры кажется им слишком холодным и жестким… А если и впрямь заболеет? Впрочем, мне-то какое дело. Тем более что староста и впрямь будет ему очень рад.
– Прости, но темный эльф еще никогда не делил свой кров со светлым, – нахожу отговорку, изучая пирожки.
– Это не твой кров.
– Но и не твой. И вообще, ты извращенец!
Тишина.
– Боишься моих объятий? – ехидно осведомляется светлый из-за закрытой двери.
Пирожки как-то резко начинают казаться несъедобными и дурно пахнущими.
– Убью! – Стараюсь оставаться хладнокровным.
О боги, что бы сказал папа, если бы узнал, что меня преследует светлый, да еще и парень? А ничего бы не сказал. Аида – кастрировал бы, меня бы – женил в срочном порядке. После чего мой народ еще три столетия воевал бы с Вечным лесом, который просто не смог бы простить такого надругательства. Хотя… магическая кастрация не так уж и страшна. Наверное. Но в любом случае – это позор для мужчины.
– Я не буду тебя обнимать. Целовать тоже. И вообще, я пошутил!
– Ага. Еще скажи, что я не милый.
– Ну ты довольно мил. Со своими подвижными ушками, вечно встрепанными волосами, фиалковыми глазками и постоянным упрямством на мордашке… – отвечает светлый задумчиво.
Отодвигаю кастрюльку с булочками. Аппетит пропадает напрочь.
– Сам ты милый!
– Правда?! – спрашивает он с надеждой.
Скриплю зубами. Аид должен был оскорбиться.
– Чего ты вообще ко мне привязался?
– Кх-кх. Да так, кх. Грустно стало, одиноко. Дай, думаю, с тобой попутешествую, развеюсь.
– А может, выберешь себе кого-нибудь другого? – предлагаю без особой надежды.
– У тебя есть, кх, на примете, кх-кх, знакомый темный эльф, который сможет со мной попутешествовать?
– …Нет. Они тебя как капусту нашинкуют.
– Кх-кх, кх-кх, кх. Кх. Кх…
Тишина. Смотрю на дверь, прислушиваюсь.
– Эй. Ты еще там?
Подхожу к двери, пытаюсь выглянуть в окно. Но все, что могу различить, – пару сапог и бледную кисть руки неподалеку.
Вздыхаю, подхожу к двери и резко ее открываю, отдергивая затвор. На пол падает мокрый эльф с посиневшими губами. Глаза закрыты, дышит часто. Надо же, и впрямь замерз.
– Вот, гхыр.
Остаток ночи и весь следующий день я лечу Аида. Укладываю его (на мой плащ, кстати), стягиваю мокрую одежду и накрываю тремя шкурами. Магия лечения мне всегда давалась довольно слабо, так что приходится готовить настой из лечебных трав. Ингредиенты я привез с собой, так что главной проблемой оказывается вливание варева в горло «умирающего». Больной всячески противится этому, сжимает зубы и мычит что-то вроде: «Боже, какая вонь!»
Но я делаю это: вливаю-таки настой, после которого Аида рвет полчаса подряд (это, кстати, хороший признак: значит, лекарство подействовало). А чтобы не допустить обезвоживания, заставляю его выпить еще полтора ведра чистой воды, которую щедро выделил староста (поначалу он был не слишком щедр, но выбитая дверь, мой окосевший с недосыпа взгляд и приставленный к горлу кинжал подняли уровень его гостеприимства до отметки «все для вас»).
Вечер следующего дня. Солнце медленно заходит где-то в отдалении, путаясь лучами в кронах деревьев. Я лежу на свободной лавке, мечтая хоть немного вздремнуть. Светлый хрипит неподалеку, поправляя мокрую тряпочку на лбу.
– Фтор. – Аид зовет так тихо и жалобно, что приходится открыть правый глаз.
– Да?
– Спасибо. Я… приболел еще дня три назад. Дождь меня доконал.
– Не за что.
– Вряд ли до этого хоть один темный эльф помогал выжить светлому.
Это факт. Но я нарушил уже столько устоев и традиций, что одной больше, одной меньше – не имеет особого значения.
– Не говори никому.
Так. На всякий случай. Есть ведь крохотный шанс, что когда-нибудь я героически вернусь в родные пенаты.
– Ладно. И прости.
Хм? Это уже любопытно. Светлый просит у темного прощения. Об этом даже в легендах ни разу не упоминалось.
– За что? – приподнимаю правое ухо и смотрю на лежащего на противоположном конце комнаты эльфа.
– За то, что дразнил. Я не извращенец.
Сжимаю зубы и стараюсь не выдать собственных эмоций.
– А зачем дразнил?
– Ты забавный. Подпустил меня на расстояние удара, не выказывал агрессии, что бы я ни говорил. Думаю… мне просто хотелось нащупать твой предел.
– Чего? – Чего это он там хотел нащупать?
– Я хотел понять, насколько ты искренний. Редкий случай, когда темный эльф, взрослея, в душе остается ребенком.
Фыркаю, но не лезу в спор. Что он обо мне знает? В сущности – ничего.
– Сколько тебе?
– Сто двадцать.
Это его пронимает. От удивления он даже голову приподнимает с подушки и ошарашенно разглядывает меня.
– Знаешь, а твои родители?..
– Они только рады, что я смылся, уж поверь. Тем более что меня должны были со дня на день женить.
Глаза эльфа становятся совсем круглыми.
– Женить? Тебя? Но ты… ребенок!
– Ты тоже не очень-то взрослый. Слишком явно демонстрируешь эмоции.
Эльф успокаивается, чуть пожимает плечами и снова отворачивается.
– Н-да. Жизнь иногда преподносит сюрпризы.
– Ты все еще собираешься выполнить обещание?
– Какое?
– То, которое дал селянам. Насчет истребления нежити.
– Ах да. Нежить… да-да. Дня через два пойду.
– И тебе ее не жаль?
Минутное молчание.
– Знаешь, я в третий раз за сегодняшний день пребываю в состоянии глубокого шока. Темный эльф спросил, не жаль ли мне убивать нежить? Причем даже не зная толком, какую. А ты точно темный? Может, и вправду в смолу упал и не отмылся?
– Убью, – произношу клятвенно.
– Это успокаивает. Если бы ты начал что-то доказывать и прыгать по комнате – взял бы за шкирку и макнул в болото.
Зло на него смотрю, демонстративно вынимаю из голенища нож.
– Ладно-ладно. Спокойно. Если так не хочешь терпеть мое общество – не надо. Можешь уезжать из деревни хоть сейчас. Я, к моему сожалению, последовать за тобой не смогу – болею, да и обещание надо выполнить.
Задумчиво изучаю отражение в ноже, недоверчиво прислушиваюсь к его словам.
– Но если ты не извращенец, почему тогда так хотел ехать вместе со мной? А как же гордость перворожденных?
– Ну… я тоже своего рода аутсайдер.
– Что так?
– Я уже третий раз сбегаю из дома.
Минуту я смотрю на него, не мигая, перевариваю вышесказанное. После чего сначала тихо, а потом все громче начинаю хохотать. Смешно настолько, что скручивает живот. Я всхлипываю, бью рукой по скамье и едва не сползаю с нее, пока светлый с интересом за мной наблюдает.
– Позволь узнать, что именно тебя так развеселило?
– Я… мне сто двадцать! И меня практически выпихнули во взрослую жизнь, дав тумака на прощанье. А ты! В сто сорок! Сбежал от родни! Ой, не могу.
Эльф хмурится и тяжело, мудро вздыхает. Я же продолжаю смеяться, поскольку просто не в силах забыть такое. Сто сорок! Моему отцу двести четыре! Это же надо, до чего светлые берегут потомство! Идиоты. Так они только порождают слабых. Это и дурак поймет.
Аид приходит в себя еще два дня. За это время я знакомлюсь с народом, исполняю половину репертуара, слушаю местные песни… Н-да. Конечно, местный фольклор – это что-то. Я до гробовой доски не забуду куплет одной из наиболее трагических саг о путешествии кикиморы к богам. Она хотела стать русалкой! Но не это страшно. Задумка саги в чем-то даже романтична, если не учитывать того факта, что кикиморы ненавидят русалок, а те с удовольствием их поедают в прямом и переносном смысле этого слова. Плевать! Поверьте, все это меркнет, как только вслушаешься в слова, сразу и навсегда западающие в душу. Как же там? А, вот:
Она визжит, ей больно встать.
Русалкин хвост ведь не стоит!
Кикиморой мечтает стать,
Так как русалкой – не могит.
На «не могит» я зависаю, понимаю, что смеяться нельзя, а сидеть с умным видом как-то не получается. Хочется ткнуть пальцем в печального исполнителя и громко хохотать, сотрясаясь и вытирая слезы счастья. Но… народ не поймет. Некоторые плачут. Кстати, я тоже плачу уже на следующем куплете:
И смилостивился Творец!
Пронзил ее копьем своим!
И, извиваясь на копье,
Она его благодарит!
Занавес. Так кончается трагическое путешествие кикиморы, которая мечтала стать русалкой. Если же говорить подробнее, то, получив желаемое, героиня психует и посылает такой подарочек в одно место, что Творец тоже психует и прибивает ее – не глядя, но зато от души. По моему личному мнению, после такого кикимора вряд ли стала шептать слова сердечной благодарности со слезами счастья на бородавчатом лице. Скорее, в муках померла. Я ложусь на стол, упираюсь лбом в скрещенные руки и плачу от счастья. Какая патетика! Сколько чувств! А когда меня гладят по спине и умиленно сообщают, что сей шедевр передается от поколения к поколению вот уже больше двух веков, – я тихо испускаю стон, скрывая титанические попытки подавить смех.
