— Как... э... — Кларисса замолкла на середине фразы, чтобы перегруппироваться. Она положила свои вещи. — Как ты поживал? — наконец спросила она. Ее стандартный дебют.
О тех единственных двух вещах, которые со мной приключались с прошлой пятницы, я не мог ей рассказывать. Понимаете, если бы я рассказал ей о своих отношениях с Элизабет и шашнях с Филипой, в ее глазах я выглядел бы двурушником. Поход же в "Кинко" я ей описывать не хотел, потому что зачем позориться. Но пока я раздумывал, что бы ей рассказать, меня не отпускала смежная мысль: Кларисса рассеянна. Женщина, способная тараторить нон-стопом, теперь она останавливалась и запиналась. Мне оставалось только смотреть и удивляться.
— Обожемой, — сказала она. — Ты это сам сделал?
Она взяла какой-то корявый керамический объектик с претензией на юмор с моего так называемого кофейного столика, и я ответил:
— Да, — хотя там был фабричный штамп на донце, и она знала, что я лгу, но я любил наблюдать, как она ко мне подстраивается. Тут она остановилась, вскинула ко лбу ладонь тыльной стороной, пробормотала несколько "э" и принялась за тему своего дядюшки, который коллекционировал керамику, и я понял, что Кларисса забыла, что это ей полагается задавать вопросы, а говорить положено мне. Но вот еще что я заметил. Пока она плела про своего дядю, что-то на улице приковало ее внимание. Голова ее повернулась, слова замедлились и растянулись, а глаза следили за кем-то или чем-то, что двигалось со скоростью пешехода. Вся сценка продлилась считанные секунды и завершилась тем, что она повернулась ко мне и сказала:
— Ты никогда не думал продолжить занятия керамикой?
Тэк-с. Это вот что она обо мне думает? Что я уже дозрел и меня пора в смирительной рубашке посадить перед гончарным кругом, чтобы я ваял вазы своим только и свободным что носом? Надо заняться имиджем, поскольку если один человек так думает — значит, так же думают остальные.
Тем временем вид из окна стал поинтереснее, ибо то, что гипнотизировало Клариссу, вошло и в мое поле зрения. Я увидел на тротуаре женщину с иссиня-черными волосами, лет, наверное, сорока с небольшим. Она шагала согнувшись — вела за руку годовалого мальчика, который ковылял рядом, расшеперившись, как морская звезда. Много лет я смотрел из этого окна, и каждый прохожий был мне знаком, я мог отличить туристов от местных, распознать, где гости, а где родственники, — но иссиня-черноволосую женщину, как и годовалого мальчика, я не видел никогда.
Кларисса вышла из транса.
— Что это? — спросила она.
— О, — сказал я. — Это магический квадрат.
Откинув голову, Кларисса принялась изучать мои 256 клеток.
— Каждый ряд и каждая колонка в сумме дают четыреста девяносто одну тысячу триста восемьдесят четыре, — сказал я.
— Ты это сам сделал?
— Вчера вечером. Ты Альбрехта Дюрера знаешь? — спросил я. Кларисса кивнула.
Я встал на четвереньки у своей книжной полки и прополз, читая названия на корешках. Вытащил одну из немногих своих книг по искусству. (У меня большинство книг — о колючей проволоке. В наших местах колючая проволока — предмет коллекционирования. Когда-то этими книжками я восхищался в доме своей бабушки, и она послала мне их после того, как дедушка скончался.) Моя книга по Дюреру была самая что ни на есть дешевая, с такими отвратительными цветными вклейками, что впору было решить: Дюрер рисовал грязью. Но там была репродукция его гравюры "Меланхолия", в которую он ввел магический квадрат. Он даже составил его на основе чисел 15 и 14, то есть года изготовления гравюры, 1514. Я показал ее Клариссе, и, похоже, гравюра ее околдовала; девушка прикоснулась к странице, легонько провела по ней пальцами, словно читая алфавит Брайля. Не отнимая руки от страницы, подняла глаза к стене, где был прикноплен мой квадрат. Потом подошла к своему портфелю и, вытащив наладонник, принялась стучать по клавишам — проверять мои вычисления. Я понимал. что магические квадраты нельзя воспринимать с помощью калькулятора; их тайна, их симметрия — вот что волнует. Но я ничего не сказал, предоставив ей оставаться в мире математики. Удовлетворившись тем, что всё сошлось, она вновь затолкала машинку в ее кожимитовый чехольчик и повернулась ко мне.
— Этим ты и занимаешься? — спросила она.
— Да.
— Ты пользуешься формулами, чтобы их составлять?
Что-то в моей способности составлять магические квадраты раздразнило в Клариссе интерес; может, это станет темой ее семестровой работы, а может, благодаря этому меня можно окончательно классифицировать как урода.
— Формулы есть, — сказал я. — Но они лишают меня удовольствия.
Я увидел, что Клариссе до смерти хочется это записать, потому что она метнула жадный взгляд в сторону блокнота, но мы оба знали, что делать заметки в моем присутствии будет уж слишком по-медицински. Поэтому я притворился, что не заметил, как она посмотрела на блокнот. А она притворилась, что смотрела мимо него. Одна проблема — за ним ничего не было, только стена.
Тогда Кларисса сказала:
— А ты никогда не думал использовать это... умение, типа в работе?
— Думал, но пока ничего не придумал, Кларисса. — Я редко, если вообще, называл Клариссу по имени и, как я уже сказал, знал почему: это слишком интимно, мне от этого неловко.
— А если бы ты пустил свои таланты в дело, как по-твоему, может, ты бы испытывал меньший стресс от необходимости ходить на работу?
— Конечно, — сказал я, нисколько так не думая. И вот почему. Я знаю, что мои таланты принадлежат восемнадцатому веку, а я живу в двадцать первом. Мозг — отсталая технология. Любом мальчишка с пентиумовским чипом может сделать то же, что и я. Зато я могу быть аптечным чудом и подсчитывать сдачу быстрее кассового аппарата.
— Дэниэл, ты дружишь с мужчинами? — спросила она.
— Само собой, — сказал я. — С Брайеном, этажом выше.
— Тебе полезно дружить с мужчинами. Чем вы занимаетесь вдвоем?
— Бегаем трусцой. Форму, знаешь, поддерживаем.
Разумеется, это была ложь, но ложь из тех, что в любой момент могут стать правдой, поскольку в потенциале я мог качаться или бегать трусцой, если бы захотел. Не уверен, что раньше Клариссе приходилось сталкиваться с этой моей мужской стороной, и, наверное, от этого у нее побежали мурашки. Потом фокус ее внимания сместился с меня на некую внутреннюю тревогу, которую она больше не могла игнорировать. Она быстро взглянула на часы и закруглилась несколько рассеянно-добродушными, ничего не значащими фразами, которые я принял близко к сердцу и тут же забыл. Кларисса собрала вещи и вышла за дверь с обеспокоенным видом, который — я это знал — никак не относился к нашему сеансу.
* * *
На следующее утро меня разбудила стереосистема Филипы. Что за песни — я не разобрал; слышал только гулкую басовую партию сквозь подушки, которые, похоже, взяли на себя роль колонок. Я встал, но остался в пижаме, подмел пол на кухне — и тут раздался стук в дверь. Это был Брайен. Ой-ей. Что ему известно? Может, Филипа раскололась вчера вечером, выложила ему всё о нашей авантюре, и теперь он собирается выколотить из меня пыль. Я отобрал с дюжину бонмо* [*От фр. bon mots — остроты], чтобы успеть высказаться, прежде чем он мне врежет: будем надеяться, кто-нибудь из тех, кто неподалеку, услышит их и благоговейно передаст моему посмертному биографу. Однако Брайен меня удивил:
— Не хочешь пробежаться?
— Само собой, — сказал я.
— Вокруг квартала? — сказал он.
— За квартал я не смогу, — добавил я.
— Окей-хокей, — сказал он. — Переодевайся. Я внизу.
Меня потрясло, что после того, как я соврал Клариссе о своем пристрастии к пробежкам, искупление материализовалось столь внезапно и быстро. Моральный императив обратить эту ложь в правду был настолько силен, что я сказал: "Да", хотя я никогда не бегал, не собирался бегать и не хотел бегать, особенно с Брайеном. Я мог бы пробежаться с девушкой. Но я рассматривал это как способ оправдаться перед небом за своего терапевтасоцработника. Поэтому отправился в спальню, чтобы надеть единственную одежду, которая приблизительно соответствовала спортивной форме. Коричневые мокасины, брюки защитного цвета с черным ремнем, старую выходную белую рубашку и бейсбольную кепку. Когда Брайен увидел меня в этой форме, его лицо на мгновение сложилось в знак вопроса, затем он расслабился, решив в это не вникать.
— До пляжа и обратно, — сказал он.
— Ой нет, только вокруг квартала... — возразил я. Как ему объяснить мои условия? Этому олуху.
— Окей, вокруг квартала, — ответил он, и мы побежали.
Брайен в спортивных трусах, майке-обдувайке и с банданой на голове выглядел атлетом. Я выглядел так, будто бегу на первое занятие в среднюю школу. Брайен терялся вдали, а я старательно пытался за ним угнаться, но вместо этого убежал от своей левой туфли. Надевая ее, я некоторое время попрыгал на месте, а потом начал свою первую со дня выпуска пробежку вокруг квартала. Брайен старался меня щадить, и я сумел сократить дистанцию между нами. Как же мне хотелось, чтобы Элизабет заканчивала сделку с клиентами на тротуаре в тот момент, когда мы героически проносились мимо. Мы разок пробежали вокруг квартала, остановившись, только чтобы дать какому-то семейству без помех выгрузить детишек из машины. Брайен в это время бежал на месте; я с ревом хватал ртом воздух. Когда мы возобновили бег, Брайен двинул по короткой стороне квартала, и я последовал за ним. Но, добежав до угла, Брайен не повернул, а метнулся через улицу. Тут уже последовать за ним я не мог. Я остался в своём квартале и побежал параллельно ему, а нас разделяла улица. Брайену, похоже, было все равно, что он нарушает условие, чтобы я оставался рядом, которого он на себя явно не брал. Похоже, думал, что среди парней так принято; они бегают параллельно по разным сторонам улицы. Затем он внезапно вновь метнулся через улицу и присоединился ко мне, в моем квартале, как ни в чем не бывало. Два парня, бегущих трусцой, вновь были вместе. Я чувствовал, что предательство Брайена было той же беспечной природы, что и прыжок дельфина из воды: это было сделано ради развлечения.
