Хозяйки дома не было в зале ― ей хватало еще хлопот с дочерью. Нужно было уложить все вещи и заблаговременно отправить их фургоном на ближайшую железнодорожную станцию. Катица вновь, может быть в последний раз, заходит в свою девичью комнатку, снимает с головы венок, сбрасывает белоснежное платье, о котором столько еще будет вспоминать на протяжении долгой жизни; она отстегивает изумрудное колье, привезенное женихом, и бережно укладывает его в футляр. Затем выбирает из своего гардероба дорожное платье бордового цвета, которое наиболее приличествует замужней женщине: пусть никто не догадается в поезде, какова цель ее путешествия. Из шляпок она также выбирает самую подходящую.
― Дай, мама, вон ту, черную с цветами.
― Полно, не глупи, она так старит тебя!
― Именно поэтому, мамочка, я и надену ее.
Пока новобрачные переодеваются, слуги выносят из столовой столы и стулья; вернее, хотели бы вынести, да любители послеобеденного кофе не позволяют. Для них не указ слово хозяина; пусть переносит дом, если сможет, а они останутся здесь и не уступят своих уютных мест танцующим.
― Ну что ж, все равно. Пусть будет так, ― согласился папаша Кёниггрэц. ― Ваша взяла, беспутные гуляки. Вам даже Иисус Христос уступает дорогу. Эй, слуги! Освободите от лишней мебели гостиную! Танцы будут там.
И сам папаша Кёниггрэц, по-стариковски семеня, открыл танцы, пригласив госпожу Слимоцкую; я же закружился в чардаше с новобрачной, уже возвратившейся к тому времени в дорожном платье. Она, бедняжка, устала от треволнений дня и тяжело дышала. Заметив, что появился Эндре и уже ищет свою Катицу, я подвел ее к нему.
― Вот и молодушка. Она ― ваша, вручаю ее вам.
Эндре отвел меня в оконную нишу.
― Я оставлю у вас в комнате запечатанный сверток. Вы очень обяжете меня, если отвезете его в Эперьеш и завтра передадите директору Ссудного банка, господину Шамуэлю Кубани, а у него получите мою расписку. Сделаете это?
― Разумеется.
― Дело, видите ли, такого рода, ― заметил он, ― что я могу доверить его только надежному человеку.
― Можете быть спокойны.
Бешено мчалось время. Мы и не заметили, как подкралась самая томительная минута. Кукушка на больших стенных часах прокуковала девять раз; во двор въехал застекленный экипаж, запряженный четверкой лошадей. Мы узнали о его приближении по стуку копыт и позвякиванию бубенчиков. За окнами стояла кромешная тьма; луны не было, звезды прятались за тяжелые тучи, и с каждым мгновением вокруг становилось все мрачнее.
В ломберной комнате, а также за столом, где пили молодые повесы, ― повсюду разнеслась весть: молодожены уезжают.
Какой-то проказник (разумеется, из гуляк) прищелкнул языком и начал во все горло распевать арию, начинавшуюся словами: «Ох ты, черная ночь, только ты будешь знать…)
Все многозначительно закивали, заулыбались; прекратили кутеж и побросав карты, гости гурьбой устремились в гостиную, чтобы еще раз увидеть молодых и попрощаться с ними.
Папаша Кёниггрэц как раз отдавал распоряжение, чтобы перед экипажем ехал всадник с фонарем, так как ночь темная. Преподаватель физики из Эперьеша, профессор Кривдаи, которому только что изрядно повезло в картах, отчего он стал весьма общительным, пустился в рассуждения, будто фонарь, которым снабдят всадника, осветит путь только его собственной лошади, но отнюдь не кучеру экипажа, хотя фонарь предназначается именно для этой практической цели. По его мнению, фонарь следовало бы повесить лошади на хвост.
Это замечание вызвало всеобщий хохот, но папаша Кёниггрэц сдержался и ласково проговорил:
― Неосуществимо, господин Кривдаи, право же, неосуществимо.
― У вас, господа, нет никакого вкуса к науке, ― вспылил ученый муж. ― Нужно было бы высчитать силу света, и тогда вы тотчас же убедились бы, что единственное место для фонаря ― на хвосте у лошади.
― Полноте, полноте, господин Кривдаи! А если лошадь станет обмахиваться хвостом, что тогда с фонарем будет?
Кривдаи презрительно пробормотал что-то о неуважении так называемого «среднего класса» к наукам, а затем поспешил присоединиться к компании, провожавшей Катицу. Обливаясь слезами, молодая прощалась со своей матерью; она судорожно обхватила ее руками и целовала в глаза, в щеки, в губы. Э-эх, где же это старый Шипеки? Вот теперь бы пусть сказал: «Не хотел бы я быть матерью».
Только резину можно растянуть еще больше, чем описание свадьбы. Но после того как уехали молодые, это не имеет уже смысла.
Правда, веселье все еще продолжалось; молодежь танцевала, более степенные из гостей играли в фербли[18]. Слуги неустанно подавали черный кофе, ликеры, глинтвейн, а после полуночи стали обносить гостей рассолом, гренками, лимонадом и всевозможными отрезвительными и прохладительными напитками и специями. К черному кофе хозяйка велела подать маленький молочник с шоколадом, уговаривая всех подлить себе в кофе хотя бы ложечку:
― Вот увидите, какой приятный вкус придает он кофе. Я сперва не верила Штефи, которого потчевали так у герцога Анхальтского. Но от шоколада кофе становится и впрямь восхитительным. Ах, эти герцоги, они-то знают, что к чему.
Я никогда не видел столь изящного и великодушного фербли, как здесь. Игроки так швыряли деньгами, словно у каждого из них дома был свой печатный станок, изготовлявший банкноты. Если кто-нибудь из игроков брал крупную взятку, его партнеры с неподдельным восторгом следили за ним, словно от души радуясь его успеху! «Ур-ра! Славная была взятка! Однако ты не сумел как следует использовать свои карты. Надо было еще отбиться!» В свою очередь, тот, кто выигрывал, хмуро и без удовольствия сгребал банкноты, как бы смущенный тем, что ему так безбожно везет. Иногда у кого-нибудь из игроков выходили все деньги, и тогда начинали играть в долг; но как благородно протекала в этом кругу игра в долг! В иных местах это роковое несчастье для игроков. Здесь же она была сплошным великодушием. Пока я сидел около сражающихся, дядюшка Богоци проиграл все свои деньги и задолжал тридцать форинтов в банк, который сорвал господин Кевицкий.
Дядюшка Богоци извлек свое портмоне и обратился к соседу:
― Не сможешь ли, братец, разменять тысячефоринтовую бумажку?
― Ну вот еще, ― недовольно ответил Кевицкий, ― нам и самим нужна мелочь.
Никто не смог разменять тысячефоринтовую банкноту, что совершенно вывело из себя Богоци.
― Эх вы, нищие собаки, ― ворчал он. ― Выходит, я должен ждать удачи. ― И он стал играть в долг, а когда я через некоторое время снова подошел к столу, перед ним лежала уже целая груда денег.
У других столиков играли в тарок[19], и ставки были куда меньше, чем в фербли. Здесь уж допускались всякие уловки, дипломатия и хитрости, ибо главным в этой игре был не выигрыш, а расторопность и смекалка сражающихся. Кто истинный джентльмен, тот сумеет уловить подобную тонкость. Здесь игроки выбалтывали все, разумеется, иносказательно. Ближний партнер, делая ход, почесывал затылок и цедил сквозь зубы: «В какой омут мне кидаться?» (Это означало, что у него нет козырей.) Если ответом было: «Весело напевает португалец», ― следовало понимать, что он попал в масть. Если дальний партнер, сбрасывая какую-либо масть, приговаривал: «Стаями вороны летают», ― для всех было очевидно, что у него на руках этой масти хоть отбавляй. А когда он повторял: «Чего ты еще желаешь, мое сердечко?» ― и дураку становилось ясно, что в ответ он просит червей. Поскольку, однако, этот «воровской жаргон» одинаково хорошо известен как банкомету, так и противной стороне, подобная болтовня не считается по картежным правилам некорректной, ибо в равной мере вредит и помогает каждому. С психологической точки зрения любопытно заметить, что едва наступал критический момент, как игроки тут же переходили на словацкий язык, что опять-таки не являлось мошенничеством, а всего лишь отвечало врожденному инстинкту, ибо все четверо владели словацким языком.
Итак, танцы, карточная игра, веселая попойка продолжались до самых петухов. Под утро мы все сразу стали собираться домой, хотя папаша Кёниггрэц и его супруга старались нас удержать и упрашивали не спешить с отъездом.
― Но ведь скоро уже рассвет.
― Да где там!
Папаша Кёниггрэц приказал остановить все часы в доме, дабы не смущать гостей.
― Но ведь и петухи уже пропели.
― Они, братец мой, вовсе не утро приветствуют, а своих братьев оплакивают: много их полегло сегодня.
Однако наше общее энергичное выступление увенчалось успехом. Незадолго до рассвета майор наконец смягчился и в ответ на наши настойчивые мольбы приказал запрягать. Кучера с неохотой принялись за дело, ибо к тому времени все они уже изрядно нагрузились.
