Лёха крякнул, открыл бутылку пива, отхлебнул и счастливо улыбнулся — так улыбается Нобелевский Лауреат в копании бомжей:
— Во как!
По дороге домой Лёха заскочил в булочную самообслуживания — большой магазин с невысокими ценами на хлебобулочные изделия.
Лёха спешил к телевизору, но хлеб нужен — четвертинка «Бородинского» на закуску к пиву, а пиво — к футболу — так девушка примерят наряды на выпускной вечер.
Путь к черному хлебу лежал через белый — сначала, белые, а потом — черные, как в США.
Лёха пробежал мимо полок с булками, с ватрушками, с печеньями и тортами, добежал до черных хлебов, рука уже брал половинку «Бородинского», Лёха взглянул на руку и задумался, словно выпал патрон из обоймы.
Рука меньше, чем рука деда, а дед поднимал своими руками Страну, хотя страна стояла, как и тысячу лет назад, но её поднимали, и те, кто учавствовал в переходных периодах — герои, как белки, что выжили после пожара в лесу.
Дедушка Прокоп одной рукой поднимал тележку с молоком, а второй рукой грозил внучкам, чтобы не шалили с яблоками.
«Руки, мои рабочие руки!
Вы не только свет в окошке, но вы и хлеб тунеядцам и подзатыльники ученикам.
Без рабочих рук страна не участвовала бы в чемпионатах по футболу!».
Лёха опустил половинку «Бородинского» обратно на полку, словно отказывался от своей тюремной пайки.
Что-то свербело в мозгу деревенским сверчком, тянуло назад, обратно, к другим полкам.
Лёха прислушался к чувствам: в голове шумело, голова, поэтому — не лучший сейчас советчик, а тело, ноги — вот кто скажут.
Лёха прикрыл глаза, затем снова открыл, расслабил колени, опустил руки вдоль тела — так опускает руки обезьяна в клетке.
Ноги повели Лёху обратно, руки помогали, расталкивали покупателей, и Лёха шёл тараном, словно брал приступом Измаил.
Наконец, ноги замерли и Лёха обнаружил себя перед полкой с крупными белыми хлебами, круглыми и ароматными, пышными и потусторонними, словно булки упали с неба.
От удивления язык Лёхи пересох руслом реки Амударья.
Две белые большие, почти круглые булки смотрели на Лёху с полки, будоражили воображение, напоминали о себе белизной и жаром.
Недаром память остановила, не зря ноги понесли обратно к полкам с белым хлебом — так несется кошка за мелкой собакой, и во взгляде кошки горит месть за всех обиженных собаками кошек.
Лёха поднял голову, значительно осмотрел булки со всех сторон, сравнил их с булками матери, когда мама пекла пироги.
Булки вихрем унесли Лёху в детство, к теплой доменной печи отца и белым музыкальным рукам мамы.
Мама, от природы — поэтесса, на кухне часто пела за рюмочкой бургундского вина.
Она рассказывала маленькому Лёхе о своих потешных похождениях, прикладывала пальчик к губам в конце рассказа, и требовала, чтобы Лёха дал клятву, что не расскажет папе о маминых проказах, промолчит даже под пыткой, когда иголки засовывают под ногти.
Лёха проникался тайной мамы, но пыток боялся, как кот боится малины.
Он тайком, когда оставался дома один, открывал коробку со швейными принадлежностями, перебирал катушки, пробовал на зуб нитки, и останавливался на иголках разного диаметра и длины.
Иголки манили войной, пытками, подвалами КГБ, где засовывают напильник в заднепроходное отверстие, словно измеряют температуру тела подопытного.
Лёха представлял себя на месте палача, как он засовывает жертве иголки под ногти, а жертва — мама или папа… очень мило и вдохновляюще.
После воображаемых пыток щеки Лёхи розовели, Лёха тяжело дышал, чувствовал в себе силы, которые впоследствии назовет силами производственными и направит на перевыполнение плана на заводе.
Иногда воображал себя жертвой, а палач — сантехник дядя Коля в очках минус сто.
Дядя Коля часто ремонтировал сантехнику в их квартире, но после его ухода вместо одной проблемы возникало несколько: если менял поплавок в сливном бачке, то через день отваливался шланг подводки, а на месте нового краника оказывался старый (дядя Коля умело менял новую сантехнику на старую — новую продавал владельцам, а затем опять снимал и замещал ржавыми, потрепанными деталями).
Дядя Коля умер от водки — так все говорили, но Лёха знал, что дядю Колю убили жильцы на отчетно-выборном собрании старосты дома.
Били сантехника долго — бабки, деды, молодежь, матери с младенцами и беременные девушки.
Избивали ногами, сантехническими трубами, гаечными ключами, и после собрания останки дяди Коли смыли в унитаз, как прошлогодние щи.
Мама тоже била дядю Колю, чтобы он не выдал их маленькую шалость — так белка заметает за собой следы хвостом.
На девятый день после смерти дяди Коли Лёха подслушал разговор мамы и папы, словно в омут окунулся без штанов.
Мама кричала на папу, обзывала, говорила, что он бездельник, импотент, косоглазая вша поднарная.
Папа вяло оправдывался, сваливал все беды на своих родителей, что родители сделали его уродом на уровне Франкенштейна.
Затем мама ударила папу ногой в пах, присела на диван, закинула ногу на ногу, наблюдала, как папа змеей корчится на полу, курила и жалобно шептала:
«Я уверена, что ты называешь меня в вагонах метро и поездов дальнего следования грешницей, шалавой, проституткой подзаборной, развратницей, матерью порока и скверны, а из ушей у меня идет адский дым.
Яблоко греха упало Адаму на шею и стало Адамовым яблоком.
Если бы я рассказала тебе о своих пристрастиях, мечтах, планах на будущее и тайных вкладах в сбербанке, где старушки владеют пароходствами и издательствами, но владеют не фактически, а — по деньгам, что скопили на сберегательных книжках; и, если бы ты мне рассказал о способах подправки чертежей, о копании могил по методу индийских жуков могильщиков, а также добавил бы темных пятен биографии Амундсена и своей биографии, когда ты в армии воровал кукурузную муку, а полковая шалава в звании майора заставляла тебя плясать голым на столе, то от всех наших откровений земля бы сошла с орбиты, моря и океаны залили бы материки, а дно морское с кладами и сокровищами, затонувшими батискафами и «Титаником» высохло, и кальмары в ужасе, в предсмертной агонии били бы щупальцами спортсменов пловцов, что посуху переплывали бы бывшие океаны.
Но мы держим в себе самое гадкое, а наилучшее отдаем детям и соседям, потому что так требуют светские условия и приличия, похожие на законы царя Хаммурапи.
Сядь ко мне на колени, дорогой мой муж, не скажу, что мои колени — комфортное седалище для твоих худых ягодиц, но просто я так предохраняю себя от внезапной вспышки твоего гнева, иначе ты побежал бы на кухню, развратничал бы там с печеной картошкой, откровенничал бы с киселем и капустой, а затем с мясницким ножом добежал бы к моему телу и душе, угрожал бы геенной огненной, похожий в своей пылкости и гневе на добродушного гнома кастрата и его двух собачек скотч терьеров».
Мама привстала и показала свои прелести папе, чтобы папа перешел с одной колеи на другую, как поезда из России переходят на платформы поездов Европы.
Нет, булки в булочной отличались от булок мамы; Лёха даже ткнул пальчиком в булку — теплая, словно мамины булки, но в то же время под корочкой — так булки девушки скрываются под таинствами брака.
Другие, чужие булки в булочной, но Лёху они манили, как бык приманивает крокодилов.
Лёха мучительно долго вспоминал, искал оправдание себе и булкам, стучал открытой ладонью по лбу — так дознаватель уголовным кодексом Российской Федерации бьёт по голове подозреваемого в краже нижнего женского белья.
Вдруг молния мысли о булках пролетела из одного угла черепа Лёхи, в другой, оставила дымный след, и по почерку, по написаниям огненными буквами, как древний Библейский царь, Лёха прочитал письмена воспоминаний.
Булки в булочной поразительно напоминали булки кадровички Елены, как сейчас модно — молодая мать с ребенком, а муж сбежал.
Елена подрабатывала в цехе уборщицей, подкармливала дитя, потому что романтика половых отношений рассеялась, когда Елена выяснила, что на внебрачного ребенка нужны деньги, причем — большие, а на эти деньги Елена могла бы шубу сшить и в казино ходить за приключениями.
Елена обычно убирала в цехе между рабочими сменами, а Лёха задержался, с напильником шел по своим делам, или напильник держал на случай оправдания, если встретит Пантелеевича — вроде бы при делах, потому что с напильником.
Но вместо Пантелеича Лёха наткнулся взглядом на ягодицы Елены, обтянутые белым хрустящим медицинским халатом.
Почему кадровичка Елена одевала белый медицинский халат, а не синий халат уборщицы — загадка для Лёхи, и, может быть, для других пытливых умов рабочих; возможно, что Елена нарочно нарядно одевалась даже на уборку производственных помещений — искала нового папу для своего внебрачного ребенка.
