– Опомнись, потом хуже будет!
– Намалюют рожу и корчат из себя! Корчат!
– Кривляться-то все умеют!
– За что им деньги-то платят?
– Да они все проститутки!
– И алкоголики.
Вера. Сатин-либертин
...
Моя бабушка говорила: «А у меня было платье из сатина-либертина».
Вряд ли она знала значение слова liberty – свобода. Просто ткань такая действительно есть, и была еще в 20-е годы, когда она его купила за страшные деньги.
Она была красавица, моя бабка, дворянских кровей, что она всячески скрывала, естественно. Купила она его на свадьбу с моим дедом. Любила его безумно. Он был красавец тоже и пользовался своей красотой – изменял ей по-черному. Она это знала, но все терпела. Закрывала глаза, как будто не видела. Умная была. Но дед совсем потом в разнос пошел и все-таки ушел от нее к какой-то новой пассии. Хотя уже маму они родили. Они развелись.
Когда началась война, дед ушел в ополчение воевать, потому что непризывной уже был по возрасту. В сорок третьем его ранило, и он попал в госпиталь. Там, лежа на койке, что-то сказал про то, что немцы оснащены лучше, чем наша армия, и его, не долечив, сразу же отправили на зону. За антисоветскую пропаганду.
И вот там, на зоне, и оказалось, что никому он не нужен, кроме моей бабки. Она, чтоб ему помочь, весь дом на барахолку вынесла. И последним, что она продала, было самое дорогое для нее – платье из сатина-либертина.
В пятьдесят третьем он вернулся к бабке, отсидев десять лет и став практически инвалидом. Они снова расписались. Больше он не гулял, да и умер вскоре, через три года.
Все это она вспоминала совершенно спокойно. И войну, и голод, и измены, и его смерть. И как будто жалела только об одном-единственном: о платье из сатина-либертина.
Надя. Шапочка для котенка
...
Я тут решила антресоли у своей бабушки почистить. Боже, что это было! Она очень не хотела, чтобы я туда лезла. «Там все нужное! Сама разберу». Чего же только я оттуда не вытащила! За каждую вещь она стояла стеной. Насмерть! Нужно, оказывается, все, несмотря на то, что лежит на антресолях, в коробках из-под еще советского ркацители. Ничего не дает выбросить! Все дорого! Сарафан какой-то, я его помню еще ребенком, весь выгорел, рисунка не видно, даже на тряпки не пойдет – такой ветхий; блузка в горошек – «Ты что? Горох никогда не выйдет из моды».
А что же он у тебя в коробке, раз не выйдет?
Наконец вытаскиваю шапку вязаную. Ты себе не представляешь, что это за шапка! Я думаю, она в ней на лыжню в институте выходила нормы ГТО сдавать. Вся молью проедена! Слезы! «Бабуля, – говорю, – а это зачем?»
«Надюююююша! Ты что? А вдруг мы подберем котенка и его надо будет согреть?!»
Я как-то свою бабку девяностолетнюю спросила: «Как ты одевалась, когда помоложе чуть-чуть была?»
А она мне:
– Голая всю жизнь была! Голая!!! Все, гад, в карты проигрывал! Всю жизнь была голая!!!
И такая из нее обида вдруг поперла на свою неудавшуюся жизнь из-за того, что всю жизнь голая! Я ни разу ее такой расстроенной не видела. В самую больную точку попала, оказывается.
И вот она сидит в свои девяносто и смотрит на свою жизнь. И оказывается, что так ей именно этого не хватило в жизни.
И вы скажете, что это не важно? Еще как важно, оказывается. Хотела всю жизнь красивое платье, а его за всю жизнь не было! Представляете? Вы вообще представляете? Вспомнить даже нечего. Вернее, вспоминать даже ничего не хочется! А я ее понимаю очень даже хорошо. И совсем не потому, что она моя бабка, а не ваша, поверьте.
Просто я когда вспоминаю какие-то важные моменты в своей жизни, я прекрасно помню, в чем была одета. Ну сами-то подумайте! Вы что, не помните ваше выпускное платье? Или свадебное? Или в чем в роддом ехали? Или что на вас было, когда вы познакомились? Никогда не поверю, что не помните!
Особенно кто постарше, кто всю свою молодость что-то доставал, перекупал, стоял в очередях. Это эти, наши дети совсем по-другому устроены. Хочу – наряжаюсь, хочу – иду как хочу. А в чем вопрос, собственно? Пошел – купил. Хочу Зару – хочу Праду. Нет денег – да можно такое же найти в сто раз дешевле! А главное – не хуже.
А у нас-то все по-другому было. Что достанешь, то и носишь!
Подруга поносила платье, засветилась в нем, как у нас говорят, – продай подруге! И это нормально было!
Всю зарплату – за фирменные джинсы, если повезет, а то еще одолжишь, чтоб в следующую зарплату вернуть! Я помню, первые фирменные джинсы в институте купила за двести рублей! У фарцовщиков. Это уму непостижимая цифра была! Да семья советская могла жить на эти деньги больше месяца! Вопрос даже не стоял – брать или не брать! Джинсы!!! Вы что, не понимаете??? Джинсы!!! Первые джинсы!
Я думаю, все сейчас свои первые джинсы вспомнили. А вы говорите!
Мы вот смеемся над ними, что они старье хранят, а я подумала, почему она про котенка с ходу придумала, которого согреть необходимо будет, когда его найдут замерзшего.
Это же ее молодость – эта шапка. У нее наверняка с ней какие-то воспоминания, то, что знает только она, и что она так отчаянно защищает, придумывая с ходу какого-то котенка. Это ее тайна о прошлом, которое и не надо, чтобы было на виду. Она знает, что оно у нее есть, там, на антресолях, вместе с сарафаном и блузкой в горошек. Это часть ее жизни.
Старики умирают, и мы не знаем, что делать с их вещами. Ну не хранить же? И не отдашь – никому не нужно. И мы несем их выбрасывать, немного стыдясь, но несем. Но что-то, пусть мелочь, должно остаться, чтобы, разбирая антресоль, сказать детям:
– Это медали твоего прадеда, а это его трубки.
А это шапка твоей бабушки.
Она в ней на лыжню выходила.
Нормы ГТО сдавать.
Вера. Как я выходила замуж
...
В институте я собралась замуж. За однокурсника, естественно. А как же иначе? Кругом все женятся, а тебя скоро уже никто не возьмет. Да и вроде как первая любовь.
Приходим подавать заявление в районный загс. Ну загс и загс. Какая разница, где печать ставить? Но только не ему:
– Здесь мы не будем расписываться.
– Почему?
– Ты хочешь, чтобы я сюда привел свою мать? Ни за что!
Не невесту, заметь, а мать.
Дзинь-звоночек. Но я его не захотела услышать. Покорно пошла в Грибоедовский, куда не стыдно привести его мать.
Дальше едем по обмену студентами в ГДР. Первый раз за границу. Денег много – триста рублей меняют. Ходим в каком-то жутком конфликте. Висит черная туча. Я все время реву – не любит.
Свадьба через месяц.
Он сам себе покупает на свои, я себе – на свои.
Свадьба через месяц.
Я потом-то поняла, что он от меня шарахается. Деньги! Надо же маме купить что-то.
Дзинь-звонок – не звоночек! Не хочу слышать! Как-то неудобно перед его матерью! Свадьба же готовится уже.
Идем по улице, уже к концу волшебной поездки. В витрине вижу дивной красоты свадебное платье. Стильное, хоть и свадебное. Замираю. Не представляла себе, что такое платье вообще может быть. И вот оно, специально для меня как будто сшитое, ждет!
– Юра, – говорю я, – ты посмотри какое платье!
– Да, говорит он, – действительно красивое, но у тебя же на него уже не хватит денег.
Без коментариев. Это уже не звонок, а сирена.
И все равно я вышла за него через месяц.
И мы хорошо жили. И у нас родился сын.
А человек Юра был хороший. Он добрый, несмотря на то, что жадный. Правда-правда. Хороший человек, одним словом. Бабушку нашу инсульт разбил. Надьки не было – на курорт тогда уехала, я на гастролях была – Юра каждый день приходил к ней в больницу, учил ходить. Я потом появилась и слышу – медсестры между собой:
– А кто из них внук-то? Он или она?
У нас родился Андрюша. Я говорю об этом сейчас только потому, что уже очень много лет прошло. Раньше не могла. Много лет не могла. Андрюша был необыкновенным ребенком. Это правда. В пять лет он писал стихи. Какие стихи! А в семь он заболел и в восемь умер. Лейкемия. Я развелась с Юрой. Мне это надо было пережить одной.
Кстати о вещах. Ни одну Андрюшину вещь я не выбросила и не отдала. Все лежит в коробках на антресолях.
Мама любила папу, меня и шмотки. Все свое детство я провела, ожидая ее у комиссионки, которая была ее вторым домом. Приемщицы, главные там люди, вынимали ей на глазах у очереди, стоявшей сдавать вещи, отложенную для своих фирму (ударение на последнем слоге). Ради шмоток она могла вынести из дома в такую же комиссионку, только антикварную, все что угодно. За копейки прощалась с ценнейшими вещами. Они для нее ничего не значили.
Скандалы из-за этого в доме были постоянные. Один раз отец, увидев, что нет какой-то уникальной кружки из серебра с финифтью, погнал маму обратно за ней. Но там, в антикварном, работали еще более умные приемщики, и кружки уже, естественно, не было.
Одевала она меня всю свою жизнь. Ходила как королева по институту, за что меня многие ненавидели, лучше всех на работе.
