Бывало и что мамы плакали.
Мы, конечно, знали всех родителей. Но они нас не очень волновали.
Волновал нас один папа. Это был отец Бобки__профессор Рабинович. Известнейший врач одной из лучших ленинградских клиник.
У него были, наверно, самые добрые глаза, которые я когда-либо видел. Они просто лучились ласковостью. Он носил аккуратную, уютную бородку, заразительно смеялся и всегда разговаривал с нами, малышами, серьезно и на равных, ничем не выдавая своего превосходства.
Звали его мягко – Константин Николаевич, и он очень нравился нашим школьным коллекционерам тем еще, что собирал марки и спичечные этикетки.
Как-то он встретил меня на Большом проспекте недалеко от школы. У меня было плохое настроение: Любовь Аркадьевна сказала, чтобы я пригласил свою маму прийти к ней по поводу моего поведения. И я шел, думая, как мне сказать об этом дома, какие найти оправдания…
– Что нос повесил, Володя? – спросил, остановив меня, Константин Николаевич. – Что-нибудь случилось?
– Да, нет… ничего… – сказал я. – Маму вызывают тут…
– Хорошо, что не папу, – серьезно сказал профессор. – А зачем вызывают?
– Все затем же.
– Ясно. Что же ты натворил такое?
– Разговаривал на уроке и подложил пробку от пугача под стул Екатерине Петровне.
– И она взорвалась?
– Кто? Екатерина Петровна? Нет. Пробка выстрелила. Екатерина Петровна вскрикнула, а меня выгнали из класса.
– Ну, и как ты это расцениваешь?
– Средне. Но все были довольны и очень смеялись.
– Значит, ты выступил с успехом?
– Вроде.
– А Боба смеялся?
Это был каверзный вопрос. Ведь Боба – это сын Константина Николаевича. И Бобка, конечно, первый смеялся. Бобка умел замечательно смеяться. Но я не сказал. Я не хотел предавать Бобку и сказал – я не заметил.
– Странно, – сказал Константин Николаевич. – Как это, все смеялись, а Бобка молчал? Не похоже.
– Боба вообще серьезный человек, – заявил я.
– Позвольте вам не поверить, – сказал Константин Николаевич. – И вот что я тебе скажу: Екатерина Петровна пожилая женщина, возможно, больная, у нее мог быть сердечный припадок Зачем тебе надо ее пугать?
– Мне не надо было, но так как-то уже вышло…
Я хотел испробовать пробку…
– Именно на Екатерине Петровне? Ах, Володя, Володя! Неужели ты доставляешь себе удовольствие тем, что причиняешь неприятности другим? Можно ведь играть со своими сверстниками, но играть в подобные "игры" со старыми людьми, с людьми, которые годятся тебе в матери, а может, и в бабушки, – это уже совсем не дело. Я тебе советую вернуться в школу и попросить извинения у Екатерины Петровны за свое хулиганство.
– И тогда мне не надо будет передавать маме приглашение? – обрадовался я.
– Обязательно надо. Ведь ее пригласили…
– Зачем же тогда извиняться?
– Потому что ты порядочный человек и, сознавая свою вину, не можешь уйти в кусты. Нужно говорить правду и никогда не следует скрывать свою провинность. И расскажешь все честно маме. Я хорошо знаю Анну Александровну и уверен, если ты будешь искренен, она тебя простит.
Я слушал Константина Николаевича, и у меня исправлялось настроение. Он смотрел на меня ласково, с участием. Наверно, он так смотрел на своих пациентов, когда давал им наркоз во время операции.
Больные обожали своего профессора, каждый хотел поймать его улыбку, услышать его ободряющие слова.
Между прочим, профессор отлично играл на скрипке. У него были руки, созданные для смычка и тончайших хирургических инструментов.
Он смотрел на меня с суровым сочувствием, но в одном глазу у него явно проглядывала смешинка.
– Что вы так смотрите на меня, Константин Николаевич?
– Никому не передашь?
– Нет. А что?
– Просто вспоминаю, как когда-то, когда учился в гимназии, поймал стрекозу и выпустил ее на уроке по тригонометрии. Но я тебе этого не говорил, а главное, не рассказывай Бобке. Возвращайся в школу и извинись.
И сделай это красиво и элегантно. И самое главное – искренне. Иди, "герой"…
И я пошел, и извинился, и рассказал честно все дома, и папа сказал: "Конечно, ты хулиган, но то, что ты смело пошел и попросил прощения, это является некоторым снисхождением. Но будешь еще безобразничать – выдеру как Сидорову козу".
Я не знал, кто такая Сидорова коза, но учел это на будущее.
Близился Новый год. В школе решили устроить новогодний вечер. По предложению Леонида Владимировича была организована праздничная комиссия во главе с заведующим Александром Августовичем Герке. В нее вошли Леонид Владимирович, Георг, Любовь Аркадьевна, из старших классов Миша Дьяконов, Татьяна Хлюстова, Женя Россельс и от нашего класса Леня Селиванов, Миша Непомнящий и я.
Собрались после занятий, в учительской. Сразу посыпались предложения.
– Во-первых, надо достать и поставить в зале большую елку. Наш оркестр должен разучить несколько танцев: обязательно какой-нибудь великолепный вальс, тустеп, падепатинер, – предложил Леонид Владимирович.
– Я бы не имела ничего против хорошего фокстрота, – сказала Любовь Аркадьевна.
– Не возражаю, – согласился Александр Августович.
– Сделаем своими силами небольшой концерт, – сказала Хлюстова. – У меня есть неплохие песни, Боря Энкин будет играть на скрипке, Наташа Сахновская исполнит балетные вариации, Миша Дьяконов что-нибудь почитает… и поставим комическое кино.
– У нас уже почти готова очень смешная пародия:
"Тяжелый камень свалился с сердца графа Сюзора" – и у графа падает с сердца булыжник. "За окошком выл ветер" – Костя Петухов вылезает из-за окошка и замечательно воет. "Прошел час…" – и через всю сцену проходит Тися Самойлович. Это будет иметь огромный успех, я ручаюсь.
– Если ты ручаешься, готовьте, – сказал Георг.
Но главное – это танцы. Чтобы ребята могли вволю потанцевать, – сказала Любовь Аркадьевна.
– И нужно развесить смешные плакаты, – предложил Леня. Например: "Сегодня нет места скуке!"
– Отлично! – сказал Георг.
И тут вошел в учительскую серьезный мужчина в шляпе, с большим коленкоровым портфелем.
– Здравствуйте, товарищи. Я Курюпин из отдела народного образования. До нас дошли сведения, что вы собираетесь отмечать рождество…
– Не рождество, естественно, а Новый год, – сообщил Георг.
– Это уже лучше, – заявил представитель роно, – против Нового года роно не возражает, но хотелось бы, как говорится, быть в курсе того, что вы намечаете.
– Мы намечаем праздничную елку, оркестр, танцы и всякие забавные плакаты и, конечно, маленький концерт. Организуем буфет, – сказал Герке.
– Очень хорошо, что я пришел, товарищи. О какой елке вы говорите? Елка – это наследие проклятого прошлого. Это – предрассудок. Это хвойное дерево связано с религией, с рождеством Христовым и используется попами для усыпления бдительности трудящихся.
– Этого я что-то не понимаю, – вмешался Леонид Владимирович. – По-моему, это древний обычай, который стал приятной традицией, и, кроме веселья и радости, он ничего не приносит.
– Так вы полагаете? А крест, на котором устанавливается елка?
– Мы можем установить ее на круге.
– Форма не изменяет содержания. А содержание поповское. Елки у нас, в Советском государстве, отменены. Где вы видели на данном этапе, товарищи, елки?
– Вот мы и хотим вернуть эту чудесную традицию.
– Это, товарищи, так не пойдет. Роно категорически против этого возражает и доводит это до вашего сведения. Оркестр – это хорошо, а вот танцы вызывают сомнение. Конечно, если дети будут плясать под музыку, скажем, польку, или "Светит месяц", или даже, на худой конец, вальс – это вполне допустимо, но другие танцы вызывают вопрос. В частности, роно возражает против западных танцев. Чтобы не просочился какой-нибудь фокстрот, или шимми, или тустеп.
– А что плохого? – это спросил Селиванов, и Александр Августович сурово на него посмотрел.
А что хорошего? – воскликнул представитель роно. – Танцы разлагающегося Запада. Сегодня понимаете фокстрот, а завтра будете в школе коньяк выпивать. Вот этот, извините за выражение, тустеп, у него ведь слова есть. Я их знаю: "Выпьем мы за Сашу, Сашу дорогого, а пока не выпьем, не нальем другого"
И это в среднем учебном заведении! Ни за Сашу, ни, извините за выражение, ни за Машу, ни за кого мы в помещении школы пить не будем.
– А падепатинер?
– Что "падепатинер"?
– Можно танцевать?
– А что? Разве мало танцев с русскими названиями?
– Очень мало, – сказал Леонид Владимирович – Ьальс тоже не русское название. Это французское слово и означает танец с трехдольным ритмом. Венгерка – не русский танец, полька – тоже, мазурка – тоже падэспань – тоже, полонез – тем более, миньон, ки-ка-пу падекатр, краковяк… Что же остается?
