Новый начальник идею принял, а Геннадий Семенович стал по служебной лестнице шагать. И когда система с р а б о т а л а и П. П. Звонков уехал заместителем управляющего в другой трест, Геннадий Семенович его кресло занял.
…Через полгода в трест назначили нового управляющего. Чуть присмотревшись, Геннадий Семенович смело ему свою систему предложил. Потому смело, что новый управляющий назначением на холодную периферию был обижен и мечтал в столице работать или, на худой конец, на юге.
И снова началось. А когда система до конца сработала, Геннадий Семенович из заместителя в управляющего трестом превратился.
Сел Геннадий Семенович в это кресло и испугался. Как же он теперь свою систему в ход пустит? Не может он, бывший заместитель, свою же работу ругать!
Однако, подумав, выход нашел. Надо перевод выхлопотать, скажем, по состоянию здоровья супруги. А уж на новом месте…
С нового места Геннадия Семеновича за развал работы и интриганство выгнали. И вернулся он инженером в отдел к Николаю Ивановичу. И был бы у сказки хороший конец, но система…
Система, поговаривают, еще кое-где живет и даже распространяется.
Василий Петрович приоткрыл дверь и выглянул в коридор: окошечко кассы все еще было закрыто. Вздохнув, Василий Петрович снова утвердился за столом и задумался.
В комнате стоял привычный конторский шумок: женщины, сбившись в кружок, общими усилиями переводили с украинского рецепты из где-то раздобытой Лизочкой толстой «Кулінарії» и тут же их записывали; Пал Палыч сосредоточенно рвал бумаги — проводил мероприятие по очистке ящиков стола; Сенечка, высунув кончик языка, увлеченно скрипел пером — переписывал начисто таблицу хоккейных игр. Остальные мужчины, мучимые нетерпением (ну, когда же приедет кассир?), ушли на лестничную площадку — наблюдать и курить.
«Будничные, мелкие делишки, — думалось Василию Петровичу. — Нет, не умеют эти люди глубоко мыслить, целеустремленно работать».
Василий Петрович знал, что пользуется у сослуживцев (он любил говорить — «у коллег по работе») уважением: кто, как не он еще неделю назад первым принес весть, что предприятия треста выполнили план, что всех ждет квартальная премия? Кто первым узнал о том, что в «Каблучке» будут продаваться французские сапожки? Кто достал (для всех!) десять килограммов настоящей сушеной воблы?
Василий Петрович и сам глубоко уважал себя. И потому, не в пример Пал Палычу, следил за своей внешностью. По этой линии в истекшем квартале им сделано немало…
Как-то, рассеянно слушая в туалете анекдоты Сенечки, Василий Петрович засмотрелся в зеркало. Смотрел, смотрел — и обнаружил, что выглядит недостаточно солидно. Василий Петрович приблизился к зеркалу, осторожно потрогал полное чисто выбритое лицо, попытался придать ему разные выражения: нет, для впечатления полной солидности чего-то не хватало. В кабинет Василий Петрович вернулся задумчивым и несколько удрученным.
За два дня размышлений идея сформировалась. Василий Петрович тут же взялся за дело, организовав его на современной научной основе. Василий Петрович всегда с уважением и любовью говорил о НОТ.
Прежде всего Василий Петрович разрезал большой лист ватмана на тридцать одинаковых квадратов. После проведенных перед зеркалом тщательных измерений контуров своего лица и его важнейших деталей — нанес их на каждый квадрат. В строгом масштабе нанес. Затем вооружился мягким карандашом…
Не прошло и месяца, как Василий Петрович имел тридцать вариантов причесок, усов и бакенбард. В связи с трудностью кодирования эскизов для ввода в ЭВМ, лучший вариант он выбрал путем визуального осмотра.
Да, это было то, что нужно. Не впечатлявший зачес с пробором слева заменила еще достаточно пышная шевелюра, свободно откинутая назад; обвислость щек скрыли модные полубаки; над верхней губой в меру упитанным полумесяцем горделиво выгнулись усы.
Василий Петрович доказал начальству необходимость посещения им ряда подведомственных тресту «мест» и «точек». Через три дня он возвратился в контору обладателем двойных швейцарских лезвий для безопасной бритвы. Он не мог доверить случайному парикмахеру ювелирную отделку усов и бакенбард, уже наметившихся вчерне. Настойчиво и вдохновенно продолжал он выращивать запланированные детали. Результаты напряженного труда сказались вскоре. Впервые за много лет Пал Палыч одолжил Василию Петровичу десятку. Никому не одалживал, а Василию Петровичу одолжил безропотно, без оговорок!
Начальник отдела при всех особо поздоровался с Василием Петровичем. Поздоровался не как-нибудь, не небрежным движением бровей, а уважительно, за руку!
Василия Петровича заметил сам управляющий трестом! Заметил и одобрительно улыбнулся.
А на последнем собрании в присутствии представителя главка Василия Петровича выдвинули в президиум!
…Сенечка, заслышав невнятный гул в коридоре, сорвался с места и выскочил из комнаты. За ним поспешили женщины и Пал Палыч.
Оторванный суматохой от сладких воспоминаний Василий Петрович аккуратно причесался и отправился к кассе. Он не спешил. Он славно потрудился в истекшем квартале и был уверен, что заслужил повышенную премию и что Сенечка, конечно, займет для него очередь к заветному окошку.
О плане на следующий квартал он еще успеет подумать.
Скульптор Вандеев возвращался домой из гостей. Был «мальчишник». Отмечали возвращение Силантьева из Польши, где экспонировались его работы.
Находясь в состоянии творческой депрессии, Вандеев позволил себе основательно «продегустировать» прозрачную «Выборову», но и после этого копошившаяся в душе зависть не утихла. Зависть к успехам Силантьева, к тому, что подарков он опять понавез, сувениров…
Окончательно испортил настроение явившийся в разгар пирушки бывший лучший друг, а ныне заклятый враг Вандеева — критик Шилоносов. Они поссорились и смертельно возненавидели друг друга неделю назад, но вчера Шилоносов уже сумел напечатать в газете статью, из которой следовало, что скульптор Вандеев — полная бездарность. Поговаривали, что и в Правление Союза художников он «прикатил большую телегу» на скульптора.
Злясь и переживая, Вандеев медленно шел по затененной густыми кленами улице. Темнело.
На углу кто-то ухватил скульптора за рукав.
— Друг, — послышалось сзади. — Вижу интеллигентного человека. Скажи, музей еще работает?
Описав полукруг, скульптор остановился. Перед ним маячила незнакомая фигура со свертком под мышкой.
— Му-зей? — переспросил Вандеев. — Н-нет, музей не работает. А что?
— Экспонат хотел продать, — протянул незнакомец. — Тетка, покойница, в прошлом годе из Италии привезла. А тут племяш неожиданно приехал, угостить надо.
— Какой экспонат? — раздраженно высвободил рукав Вандеев. — Я тут при чем?
— Вижу, человек интеллигентный. А вещь у меня стоящая, модная… Скульптура… бюст называется… Древнеримский грек. И марка на ем итальянская…
Повернув сверток, мужчина ткнул пальцем в смутно темневшую на основании бюста этикетку.
— Слушай, друг, купи! — продолжал он. — Не пожалеешь. За двадцатку отдам.
Вандеев пощупал сверток. Под мятой газетой угадывался строгий мужской профиль.
— Спички есть? — спросил Вандеев. — Посмотреть надо.
Страждущий дядя зачем-то похлопал себя по груди. Махнул рукой:
— Да ты не сомневайся. Он хоть и древний, а целехонек. Опять же из Италии… Где такую вещь найдешь?
«Бюст… итальянский… — подумал Вандеев. — Может, утру́ нос Силантьеву? И Шилоносов от зависти лопнет… И возьму по дешевке…» Сказал:
— Двадцатки у меня нет. Десять дам.
— Эх, ежели б не племяш, ни в жисть бы… Ладно, давай.
Зажав в кулаке красненькую, незнакомец исчез. Вандеев, прижимая «вещь» к груди, зашагал к дому…
— Слава богу, явился, — буркнула супруга. — А это что, подарок? По какому случаю?
— Это, женушка, великий подарок. Разверни-ка, да поставь ко мне на стол.
…Облачившись в пижаму и домашние туфли, скульптор вошел в кабинет и… охнув, повалился на диван.
На столе стоял бюст его собственной работы, скульптурный портрет бывшего лучшего друга Шилоносова, только вчера выброшенный Вандеевым на помойку.
Любовь и местпром
(Информация к размышлению)
Кошку любить легко, а тигрицу — уже страшно. Книги любить трудно — мучает разлука: где их купишь? Но самое сложное дело — это любовь к человеку. Особенно — к женщине.
Смотрю я на подарки любимой (галстук зелененький, что у меня на стенке висит, гравюру из морской жизни) — душа тает, сердце колотится.
