Боря с Леней тоже выскочили на волю и начали пинать все, что попалось под ноги, в том числе и половинки кирпичей. Из машины долго вызволялась Шурочка, опутанная шубой, губы она капризно надула.
— Чего остановился!?
— Подышать.
— Успеешь за городом надышаться. Развезет дорогу, как доберемся-то?
— Как-нибудь…
— Поторапливайся! — Шурочка тут же с потугами начала упаковываться в кабину игрушечного автомобиля, который сотрясался и приседал под ее тяжестью. Аким думал между тем: «Зачем, спрашивается, вылазила?» Думал так и глядел вдаль. Он надеялся, что свежий воздух развеет грусть-тоску, но настроение не поправилось, он сел за баранку хмурый. Шурочка разглаживала на коленях газету, вынутую из почтового ящика поутру, и, играя выщипанными бровями, читала заголовки.
— Все БАМ да БАМ. Помешались прямо на этом.
— Байкало-Амурская магистраль! — хором ответили мальчишки с заднего сиденья. — Стройка века огромной народнохозяйственной важности. Это мы проходили.
— Я там бывал, — сказал отец с оттенком гордости. — В командировках. Ничего, впечатляет. И снабжение хорошее: в магазинах только что птичьего молока и нет. Платят хорошо. Работать можно. Впечатляет.
— Зачем ты туда ездил? — спросили дети опять хором.
— По делам, по делам…
Некоторое время ехали молча, дорога шла под гору, машина подпрыгивала на выбоинах, незаметных глазу, вздрагивала, колеса шелестели ровно, по обе стороны дороги мелькали красноватые стволы сосен. Мокрый асфальт блестел как река.
Шурочка опять расстелила на коленях мятую газету, опять стала читать заголовки.
— «Слоны и Красная книга». И про слонов пишут, написали бы лучше, почему мяса нет в магазинах.
— У тебя-то мясо, мамочка, всегда в холодильнике есть, тебе-то грех жаловаться, — Аким Никифорович криво улыбнулся, глядя на дорогу. — Чего тебе страдать-то?
— Я достану. А другие?
— Другие тоже сами за себя побеспокоятся.
Шурочка не нашла, что ответить мужу, лишь тяжело пошевелилась, растирая под шубой затекшие ноги: «Запорожец» был ей тесен, а на «Волгу» Бублики, что называется, не тянули.
— Отец! — Боря (или Леня?) похлопал Акима Никифоровича по плечу. — Слышь, отец! Чем африканский слон отличается от индийского, а?
— Чем-нибудь и отличаются…
— Чем же?
— Читал что-то такое… Забыл уж. Отличаются они, это точно.
— Отец у нас про слонов ничегошеньки не рубит! — закричали пацаны с некоторым даже восторгом. — Отец у нас зато инженер и по расписанию жил!
Бублик затормозил машину резко, повернулся на сиденье и, не разбираясь, кто это сказал — насчет расписания и прочего, — ударил по щеке наотмашь того, который был ближе. Он ударил Леню, а надо бы Борю, потому что именно Боря крикнул насчет того, что отец, мол, ни разу неграмотный. Голова мальчишки качнулась, будто привязанная на пружинке, и щека его сразу приобрела кумачовый цвет.
— Чего бьешь! — закричал сын пронзительно. — За что бьешь? Вое равно не знаешь про слонов!
Аким Никифорович, разъярившись не на шутку, замахнулся во второй раз, но руку его, откинутую для удара, цепко поймала Шурочка.
— С ума сошел!?
— Вылазьте! — Бублик дышал сквозь сжатые зубы и со свистом. — Вылазьте оба. Вон трамвай. Кому сказано?
Сыновья, толкаясь, выскочили на обочину дороги. Леня, морщась, закрывал алую щеку ладошкой. Сыновья, тощие, оба в серых беретах, были похожи на грибы-опята.
— Дай им денег, и пусть катятся подальше, ну, кому сказано!?
Шурочка опять вылазила из машины со стонами и вздохами, долго. Аким Никифорович ждал с нетерпением, когда все это кончится, перебирая пальцами по баранке, обмотанной синей изоляционной лентой.
Сыновья получили три рубля на мороженое в виде компенсации за пощечину и побежали к трамвайному кольцу. Напоследок Леня обернулся, показал язык и крикнул отцу, приплясывая от сознания безнаказанности и от сладости мести:
— Ни разу неграмотный! Олух царя небесного, олух!
Аким догонять наглеца не стал, но запланировал для себя твердо по возвращении вплотную заняться воспитанием своих недорослей. Перво-наперво он наметил себе выдрать обоих армейским ремнем. Тут ему втемяшилось некстати, что он давно этого самого ремня не видел в доме. «Куда он девался?» С этой минуты до самой отцовой дачи черная эта забота не отпускала его ни на минуту. «Куда ремень запропастился?» Шурочка молчала, вынашивая план реванша. Она знала, что сейчас вступать в перебранку по поводу расправы с сыновьями бесполезно, сейчас Бублик может даже поворотить назад и никаких денег таким образом не выпишется, зато уж потом она свое выместит сполна и жизнь этого негодяя обернется кислой клюквой.
«Запорожец» скатился с горы, миновал болотце, поросшее молодым ивняком, уже слегка задымленным весенними токами, миновал яму, заполненную желтой водой, потом был мостик без перил, и грязная дорога завихляла посреди деревеньки. То была умирающая колхозная деревенька, заполненная теперь вездесущими дачниками. Дачи строили разностильно, сообразно вкусам и возможностям: кто крышу вывел грибком, кто по-амбарному, кто сруб сложил из бруса, кто из круглого леса, кто сложил дом из кирпича и шлакоблоков.
Бублик остановил машину возле новых ворот у самой дороги. Ворота были покрашены зеленой краской, дом, засыпной и маленький, будто скворечник, стоял в глубине усадьбы, за кустами. Шурочка, брезгливо ступив одной ногой в грязь, сказала почему-то шепотом:
— Дым есть, печку топит, значит.
— Иди тогда.
— А ты?
— Я кой-куда сгоняю, часа через два подскачу.
— Всегда вот так получается — всегда я одна!
— Лучше будет, если я зайду?
Шурочка понимала, что лучше не будет, если Аким зайдет: тогда, может случиться, дед обоих вышибет — он сына своего спокойно видеть не может, сын для него — будто красная тряпка для быка. Такой у старика характер: рассердить его трудно, но уж если рассердится, то на всю жизнь. Дачку-то покупал Аким (хотел вперед Быковых выскочить — Быковы только еще разговоры вели про то, покупать или не покупать). Купил задешево и не имел представления, что делать потом. Возил от греха подальше в запустение свое холостяцкие компании пьянствовать. Отец тогда и забрал усадьбу себе, подладил все тут и живет, почитай, круглый год, отгородившись от мира. Деньги заплатил, не рядился, сыну наказал, захмурев лицом:
— Чтоб ни ногой сюда, байбак пузатый! За что ни возьмешься, все опаскудишь, бездельник!
…Шурочка прихорошилась перед круглым зеркальцем, достала из сумки журнал «Наука и жизнь» со статьей о немецком опыте строительства каких-то особых грядок, вздохнула, закрыла глаза на минуту, сосредоточиваясь по системе йогов (одно время она посещала кружок, который вел при магазине инженер, побывавший в Индии и натасканный тамошними колдунами). Закрыла, значит, Шурочка глаза и побелела, шевеля запавшим ртом, будто умирающая.
В кружок йогов Шурочка малость не доходила, потому что Бублик запретил: преподаватель был мужчина знойный, а возвращалась с работы жена подозрительно поздно.
— Ну, все!
— Иди, — вяло напутствовал Шурочку Аким Никифорович, вспоминая мимоходом, куда запропастился армейский ремень с медной пряжкой.
— А ты?
— К егерю скатаю.
— Что еще за егерь такой?
— У которого зимой были — Мясоедов.
— Зачем?
— Много будешь знать, скоро состаришься.
— Дурак! — Шурочка пошла к зеленым воротам, полы ее шубы разметались, шагала она боком, словно норовистая лошадь на выездном кругу, из-под ее сапог шматками летела грязь. Бублик увидел: на ветку рябины у штакетника села птица, полосатая, как матрос в тельняшке, и с угольно-черной головой. Птица покачалась на ветке, взлетела и скрылась с глаз.
…Бородатый егерь Вася Мясоедов шевелил сено возле конюшни и гостю обрадовался:
— Тишина стоит — уши ломит, а тут на тебе — вполне живой человек! Чаю хочешь? Медовухи могу налить, хотя ты ж за рулем…
— За рулем! — скорбно и виновато ответил Аким Бублик, потирая руки и подвигаясь неуверенно в сторону конюшни: он сразу заметил собаку, следившую за ним от крыльца.
— К отцу ездил и подумал: «Мясоедов же рядом, почему бы и не навестить человека? Тем более дело есть».
— Вот видишь, и дело есть! — подхватил егерь и задрал к небу варначью свою бороду. Блеснули в улыбке его зубы. — И дело разрешим. — Он воткнул вилы в стог, спрятал верхонки в карманы старенькой фуфайки, подал гостю руку.
В горнице было тепло, сухо и пахло всякими травами. В сенцах Аким по примеру хозяина скинул сапоги и с удовольствием ступал по медвежьим шкурам, разбросанным в беспорядке. Вся горница сплошь была заставлена самодельными полками из строганых досок, а полки были полны книг, доски гнулись под их тяжестью. Такого и у Быкова нет.
