Он сказал, Евгений Максимович, и мне захотелось остановиться и подумать, что он имел в виду. Он просто брякнул в своей суете, а теперь приходится мне обдумывать все это.
Конечно, порой из эгоистических соображений мы становимся добрыми, ласковыми, нравственными. Эгоизм, как и любое другое явление нашей жизни, не бывает однозначным. Главное — задумываться. Над любым помыслишь — и уже благо. Да ведь приучить себя надо. Чем прежде всего хорошо и полезно писательство для пишущего? Пишешь — задумываешься о вещах и делах, мимо которых в обычной скоробегущей жизни проскакиваешь, скользнув пустым взглядом, и уже где-то далеко от промелькнувшего слова, события, деяния. А тут остановился, написал, потом задумался (так бывает нередко — сначала было слово, мысль возникла потом). Потом анализировал, себя представил в подобной ситуации, произнесшим то же слово, участником похожего события, сотворившим сходное деяние. Задумаешься — и, может, хоть на время лучше станешь!
Так и эгоизм заставляет прикидывать, продумывать, что, зачем да почему сделал, сказал это он, я… Эгоист и альтруист? Или наоборот: альтруист — эгоист. Если подумать, никакого парадокса.
Эгоизм всюду. Эгоистичны дети, точно старики. Но это эгоизм физиологический, у тех и других нет сил выжить без посторонней помощи, они живут за счет окружающих — такой естественный и непреложный факт, — винить их за это нельзя, бороться с этим нелепо. Борьба была бы жестокой и бессмысленной. Детям надо противопоставлять лишь доброту и антиэгоизм, потому что доброе они усвоят, переварят — может быть… Но лишь при условии, что доброта будет сопровождать, окружать их весь период мужания. А если бороться с детским эгоизмом — что ж, тогда они борьбу усвоят. И переварят. Стариков надо терпеть и помогать, ибо надо платить по векселям, подписанным нашим детством. Долги надо платить.
В болезнях человек, как правило, эгоистичен. Неминуемо он вынужден сосредоточиваться на своем личном недуге, личном убожестве физическом. Естественно, это волнует его больше всего, и чаще, чем раньше, он заставляет других слушать о своих болезнях, сопереживать им. И надо готовиться к любым возможным срывам. Он болен, а мы, пока здоровые, должны понять, что нет другого выхода, чтобы уберечь собственную честь, собственное достоинство. Мы должны быть терпимыми, хотя бы для того, чтобы так же были терпимыми с нами, когда придет время.
Уговариваешь какого-нибудь пьяницу не пить. И поначалу тривиально и стандартно талдычишь ему о загубленном здоровье, рисуешь страшные картины распада организма: от сизого носа до цирроза печени. А потом понимаешь — о себе заботишься, особенно если пьяница этот — любимый тобой человек.
С близким так любишь говорить, толковать, молчать, мечтать, советоваться, перекидываться мнениями, полурепликами. Всегда поймет он тебя с полуслова, с полувзгляда, с полупаузы. Потому и любимый. С ним хочется обсудить книгу, работу, товарища общего, жизнь, судьбу, просто посплетничать.
Но если он пьет, пытаешься встретиться с ним, пока он не напился, пока еще можно посоветоваться да посплетничать. И не успеваешь поймать его в хорошем виде все чаще, все чаще. Все реже и реже удается с ним перемолвиться да поделиться. Начинаешь чувствовать себя обкраденным, обездоленным, одиноким. Ему этого не почувствовать — он выпил, и ему хорошо. Ему хорошо, а мне, эгоисту, плохо. И переходишь к запугиванию: умрешь, заболеешь, в дурдом попадешь.
Ты стал скучен, неинтересен. Скучен и неинтересен.
Вот. Вот главное!
Но это нам плохо. Из эгоизма мы не хотим, чтоб он пил, и начинаем бороться с его питьем негодными средствами. Делаем вид, что мы альтруисты. Все сводим к его здоровью. Ставим болезни на первое место. Взываем к его эгоизму. Нет бы сказать: «Ты мне стал скучен, ты неинтересен, нуден, глуп. С тобой уже не о чем говорить. Ты все понимаешь теперь не так, как понимали мы когда-то вместе. Ты меня не слышишь, да и видишь ты не меня, а кого-то другого. Мне с тобой плохо».
Наверное, не в борьбе дело. Наверное, вначале пьяницу можно — если можно — своей любовью взять да жаждой его любви, а потом — ничем. Потом ждать. Ждать и плакать, пока сам пардону не попросит. А не попросит — можно ставить крест. Ведь здоровье все-таки разрушается, ведь действительно почему-то нос становится сизым, и цирроз действительно нередок, дурдом — это реально, ну и в конце концов — распад, куда деться.
Самое эгоистическое чувство — любовь, ибо любят прежде всего ради себя.
Или когда умирает близкий, любимый. Жалко его. Его? Себя. Он уже умер, не чувствует, а мы остались без него. Себя жалко.
Замереть надо, остановиться, оглядеться, подумать…
Да и где взять столько терпения в нашей круговерти?!
Разве что сесть к столу, начать писать и постараться задуматься. Уж если остановился — не бежишь никуда…
Думай.
***
— Я тебя прошу, командир, переведи на другой объект.
— Нельзя сейчас, Петр. Некого туда послать. Мы и так затянули.
— Сил моих больше нет. Вот.
— Не понимаю я тебя. Что из пустяка проблему делаешь? Да у нас каждый день друг другу морду бьют. Особенно после обеденного перерыва. — Начальник рассмеялся собственной шутке. — Народ у нас добродушный. Ну, выпьет чуть, даст по морде. Морда все вынесет. У всех морды битые. И не задумывайся ты на эту тему. Не дай тебе бог. Видишь, что получается?
— Не видишь ты. Там особые обстоятельства — не так, как всегда. Я там ничего не могу сказать. Я ж не тряпка на полу. Как же требовать тогда? Вроде как бы обесчестен.
— Ты баба, что ли? Как тебя обесчестить можно?
— Ну, понимаешь, недостойно я себя там чувствую. Даже жениться не могу.
— При чем тут? Ты хочешь жениться?
— Если захочу. И не смогу. Ну, недостойно я себя чувствую. Пойми же ты. Обстоятельства.
— Не понимаю я тебя, Петр. Что значит — недостойно себя чувствуешь? Я не понимаю, что ты хочешь сказать. Давай поговорим с парторгом. Пусть он выйдет на их партийную организацию.
— Да что мне их партийная организация…
— Ты не говори. Это ты не понимаешь. Как — что? Партийная организация в нашей жизни — все.
— Знаю я, как с ним будут они говорить. И знаю, как он их будет слушать.
— Не знаешь. Ты не член партии, потому и понять не можешь.
— И он не член.
— Ничего. Найдут и на него управу.
— Найдете! Я и говорю: в суд надо.
— Какое же мы имеем к суду отношение? Это бытовой, не производственный конфликт. Мы с судом на эту тему не можем связываться. Обожди…
Командир — так в тресте называли начальника — снял трубку и стал проворачивать диск:
— Геннадий. Я тебя прошу… Не в службу… Зайди на минутку. Дело есть одно… Обожди. Сейчас секретарь зайдет, вместе обсудим.
— Не надо обсуждать, прошу тебя. Что вы мне душу терзаете? Я прошу. Я знаю, что хочу.
— Ну, обожди. Не торопись… Вот он. Геннадий.
— Что, на троих собрались? Нельзя.
— Не до шуток, Гена. Мы, так сказать, обрубили хвосты — не пьем, делом занимаемся.
— Наконец-то за ум взялись. Делом занимаетесь.
— Все шутки шутишь. Вот пришел Петр Ильич наш…
— Знаю, знаю. История гроша ломаного не стоит. Что ты на ней, Петр, зациклился? Работай и плюй на все.
— Да у меня душа горит, Геннадий. Должен же кто-то меня опять человеком сделать.
— Перестань, Петр. Ты хороший работник. Мы тебе верим. Тебя весь трест знает.
— Вот именно. Весь трест знает.
— Ну, так плюнь. Что такое — душа горит? Горит — залей. Командир, чайку бы нам.
Начальство засмеялось, а в лице прораба лишь прибавилось мрака. Он хмуро взглянул на собеседников:
— Хороший работник? А за что он мне по морде дал? За работу и дал. Вот.
— Известно. Тебе тогда не до этого было. У тебя мать умирала. Ты и сам весь с лица спал. Ну, не уследил немного. От нас-то что хочешь?
— Позвоните в суд. Пусть примут дело и рассудят. Ведь принимают. Так? Знаю. Ведь должны быть у меня права какие-то?!
— Проснулся! Не путай ты в это дело суд. Ну скажи, чего им пустяками заниматься? Обсуждать, что ли, нашу работу будут? Смотри, сколько вокруг воровства, взяточничества, хулиганства, преступников. Они сейчас должны серьезным заниматься. От них мы ждем больших дел. А тут, по сути, и дела нет никакого. Пострадавших-то нет.
— Разводы рассматривают.
Двое опять смеются, третий хмарится еще больше.
— Ты ж не жена ему. Ну хорошо. Я позвоню им на работу, и проведем через товарищеский суд.
— Это значит — больничные будут обсуждать, как он мне дал по морде за плохой ремонт больницы? Хорошее будет дело! Это будет суд их товарищества над нами. Я ведь не тряпка на полу. Не хотите вы меня понять. Пока петух в зад не клюнул, и не поймете…
— Если морду задом считать… Смеюсь, Петь. Да у нас и похуже было…
Но Петр Ильич не стал дослушивать их увещеваний, вышел и не удержался — традиционно хлопнул дверью. Может, случайно. А может, и не удержался.
