начала она нерешительно, — потому что мои оценки будут слишком субъективны. Много личного для меня в этой пьесе…
Режиссер даже слегка развернулся на стуле, впервые пристально на неё воззрившись. Инвестора, похоже, тоже заинтересовала такая нежданная для обычно бойкого театрального люда робость. Деметра подбодрила:
— Ну, смелей, при чем тут твоя личность.
— Ну, я вижу в этой пьесе прежде всего Лауру…
— Ну и правильно! — Обрадовалась Деметра. — Правильно ты все поняла. Все действие должно крутиться вокруг покалеченной, несчастной дочери.
Она порывисто встала и начала ходить по кабинету, с каждым шагом как бы утверждая печатью основные принципы построения спектакля. Завлит с облегчением вздохнула, внимание присутствующих с неё переключилось, и она некоторое время не совсем осознавала, в чем, собственно, получила такую могущественную поддержку. А Деметра между тем убеждено продолжает вдалбливать постулаты:
— Лаура, это хрупкое, легкоранимое создание, эта девочка без кожи. Мать чувствует, видит это, видит, как дочь постепенно замыкается и уходит в свой маленький мирок с миниатюрными, стеклянными фигурками зверей, страдает и всеми силами старается вернуть несчастную в социум…
Худрук уже там, с больной дочерью, перестала вбивать указания, сомневается, медленно подходит к столу, теребит пьесу, находит нужное:
— Вот, во второй картине. Я выделила «мои надежды поставить тебя на ноги». Она из последних сил бьется, чтобы спасти дочь. Вот, сейчас… — отбрасывает листки, — ага вот, поймите, пожалуйста, переживания, всю глубину страданий несчастной матери «Так что же нам делать дальше? Сидеть дома и смотреть, как маршируют солдаты? Забавляться стеклянным зверинцем?» Вы не представляете, что это значит для матери, когда ребенок не в порядке, а ты не можешь помочь! Какая это кара небесная, эти ужасные бесконечные вопросы: за что, почему она, может я нагрешила, а она расплачивается… Никому не пожелаю!
На минуту в кабинете воцарилась томящая тишина. Деметра так страстно и убедительно показала безысходность, как будто речь шла не об Аманде с дочерью, а все происходило с ней самой и её детьми. На этом надо бы ей и остановиться, но она продолжила:
— Поэтому я не могу смотреть, когда по телевизору несчастные матери просят помочь, прислать кто сколько сможет на лечение своих детей…
И как-то непостижимо огромное, искреннее и сострадательное чувство начало рассеиваться, и все присутствующие, не сговариваясь, вспомнили, что худрук еще и очень хорошая актриса.
Напряжение спало, Деметра сама это уловила, медленно и осторожно вернулась за стол и более спокойно продолжила:
— Но дочь не единственная забота этой героической женщины. Еще есть Том, такой сынок не подарок, вообще мать не хочет услышать, ничего ему не скажи, весь в сбежавшего отца, возомнил себя писателем, по ночам шляется, курит как паровоз… Но он хоть физически здоров. А с дочерью прямо беда. — В полной тишине она замолчала, глядя в никуда.
И тут Сергей вдруг неожиданно понял, что она пьесу прочитала наспех, наискосок, как это бывает у очень занятых, но опытных людей. Между тем она закончила свой монолог:
— Ну вот. Примерно в таком ключе. — Поворачивается к Сергею. — Что тут непонятного?
Вопрос не повис в воздухе, поскольку Сергей моментально ответил:
— Всё!
— Что все? — Не поняла Деметра и потянулась за коробкой Беломора.
— Ну, во-первых, — ядовито начал молодой режиссер, — если мы дадим себе труд прочитать биографию драматурга, мы узнаем, что его родная мать, миссис Эдвина, в какой-то мере представляла прообраз Аманды. Теннесси, он же Том, в мемуарах вспоминал: она была не такой чуткой по отношению к моей сестре Розе — прообразу Лауры, какой могла бы быть…мать всегда делала только то, что считала нужным, и с этой точки зрения оценивала свои поступки, которые иногда приводили к фатальным последствиям.
— Послушай, Сергей, ты и зрителям собираешься биографию автора пьесы пересказывать, — перебивает Деметра, нещадно насилуя папиросу, — чуткой или нечуткой была мать Уильямса, это сейчас какое значение имеет?
— Я слушаю, очень внимательно вас слушаю, Суламифь Давидовна, но и вы должны согласиться с тем фактом, подтвержденным массой авторитетных источников, что сам драматург считал роль Аманды основной в своем творчестве.
— Это откуда известно, что за авторитетные источники?
— Это известно хотя бы из первоисточника, я дословно помню его слова относительно Аманды: «…карьера театрального писателя оправдывается, если удается создать одну хорошую роль…». Завтра я вам принесу этот текст.
Завлит, все это время тихо сидевшая сбоку от Деметры, глубоко вздохнула, как перед нырянием, и сообщила:
— Да, я тоже это читала.
Худрук всем телом развернулась к ней:
— Читала она… Что же ты, Еленочка, главной Лауру назвала? Если читала?
— Ну, знаете, Суламифь Давидовна, каждый в этой пьесе видит что-то свое, наиболее ему родное или мучительное, и смотрит на всю историю глазами своего близкого персонажа. Вы, например, безоговорочно принимаете сторону Аманды. Вам трогательно, хорошо знакомо безграничное желание матери сделать детей, Лауру и Тома, счастливыми. Вы цените это превыше всего, поэтому и трагедия Лауры для вас превыше всего в этой пьесе…
Плутос с Сергеем переглянулись и одновременно посмотрели в глаза молодой женщины, что было ею расценено как понимание и даже поддержка. Немного приободрившись, Елена, продолжила:
— И я не совсем согласна, что нам в спектакле надо показывать Америку с её орнаментами 30-40-х годов. Такие семейные отношения, трагедии, чрезмерная любовь родителей, которая подчас может стать мучительной для детей, все это может происходить и происходит где угодно, независимо от географии. Депрессия экономики 30-х и бедность конечно усугубляют, но джаз тут явно ни при чем.
— Здрассте, приехали! — Деметра неожиданно осталась в одиночестве, но это её ничуть не смутило. — Время и место событий в произведении нам уже не важны. Но еще смешнее другое. Запомни, моя драгоценная, чрезмерной любви не бывает! Она или есть или её нет, сантиметром не измеришь…
— Согласна, вы совершенно правы, — терять работу Елене не хотелось, — я выразилась не точно. Не любовь чрезмерная, а опека. С благими целями, но до удушения…
— А можно я продолжу? — Пришел на помощь Сергей, потому что женская логика в споре может довести до чего угодно, а ему еще многое надо высказать.
Деметра вбила в пепельницу очередную беломорину и потянулась открыть бутылку «Боржоми». Молчавший все это время Плутос предупредительно перехватил бутылку, открыл и налил в высокий стакан пузырящуюся жидкость. Деметра благодарно кивнула, но задержала на мужчине взгляд, несколько более продолжительный, нежели требовал обычный этикет. Обернувшись, она устало ответила:
— Продолжай! Если есть, что сказать.
— Понимаете, Суламифь Давидовна, не все так просто и однозначно в этой пьесе. — Не реагируя наеё «Где уж нам», он обстоятельно продолжил. — Вот вы зачитывали реплики из второй картины.
