Отец сел рядом с Асадолла-мирзой, который устроился по соседству с женской половиной общества. Я, боясь дядюшки, не осмелился сесть отдельно от отца. Отец сразу же попытался завязать разговор с Асадолла-мирзой о событиях вчерашней ночи, но тот уже перебрасывался шуточками с одной из женщин, отделенной от него изгородью из шиповника. В конце концов отцу удалось прервать веселую беседу Асадолла-мирзы, и, как раз в тот момент, когда какой-то проповедник начал повествование о трагической кончине святого, отец сказал:
– Ох жалко, вас вчера здесь не было! Тут у нас такие события развернулись…
Я невольно взглянул в сторону дядюшки Наполеона. Он напряженно следил за движениями губ моего отца, и в лице его я прочитал глубокое беспокойство. Дядюшка повернул голову и со значением посмотрел на Сеид-Абулькасема. Тот громко призвал к порядку моего отца и Асадолла-мирзу:
– Господа! У нас траурное собрание. Извольте слушать внимательно!
Отец еще несколько раз пытался продолжить свой рассказ, но Сеид-Абулькасем неизменно прерывал его.
С последней проповедью выступал сам Сеид-Абулькасем. Начав говорить, он ни на секунду не спускал глаз с моего отца, и как только видел, что тот собирается открыть рот, немедленно скороговоркой повторял страшную историю мученичества святого, неизменно вызывавшую новую волну громких женских причитаний. Отец каждый раз бросал на него злобные взгляды.
Проповедь Сеид-Абулькасема длилась почти полчаса. Говорить старику становилось все труднее. Наконец он на несколько секунд замолчал, чтобы перевести дыхание. Отец, давно поджидавший этого момента, довольно громко – так, что его услышали многие, – сказал:
– А вчера у нас здесь преинтереснейшая история приключилась…
Дядюшка подошел к сидевшему на стуле Сеид-Абулькасему, и тот вдруг подскочил, будто ему ткнули шилом в зад, подал знак десятку плакальщиков, в ожидании своей очереди уже снявших рубахи, и, затянув из последних сил траурную песню-плач, начал бить себя в грудь:
– О безвинно убиенный!… О безвинно убиенный!…
Дядюшка, подпевая ему, одной рукой тоже бил себя в грудь, а другой ободряюще махал плакальщикам.
Плакальщики, исступленно колотя себя в грудь, дружно подхватили траурную песню. Собравшиеся с некоторым удивлением – обычно на роузэ не принято бить себя в грудь – переглянулись, но, увидев, что дядюшка стоит, выпрямившись во весь рост, один за другим поднялись с подушек и тоже принялись колотить себя в грудь.
Только отец не сдвинулся с места.
В этот момент Сеид-Абулькасем – не знаю уж, по собственной ли инициативе или по знаку дядюшки – подошел к отцу и закричал:
– Если вы, сударь, не разделяете общей скорби… Если исповедуете другую веру… Если вы враг правоверных… Идите лучше к себе домой, избавьте нас от вашего общества! Идите к себе и молитесь своему богу!…
Отец был разъярен. Однако, почувствовав враждебные взгляды плакальщиков, он все же встал и, колотя себя в грудь, медленно побрел прочь. Войдя в дом, он так хлопнул дверью, что слышно было даже здесь, в саду.
И тем не менее, я вздохнул с облегчением, потому что на этот раз все обошлось достаточно спокойно. Плакальщики сделали несколько кругов по саду и вышли на улицу, а гости снова уселись на свои места.
Проповедники уже ушли. В саду остался только вконец измученный Сеид-Абулькасем. Он мелкими глотками пил сэканджебин[11] и утирал платком пот со лба.
Дядюшка по-прежнему пребывал в беспокойстве. Я догадывался, что он тревожится, как бы не вернулся отец. Но я прекрасно знал отца и понимал, что сейчас он в таком состоянии, что ни за что не вернется.
В саду возле дядюшкиного дома осталось совсем немного гостей – ближайшие родственники. Женщины уже подсели к мужчинам, все, казалось, давно забыли, по какому поводу собрались, распивали чай и шербет, ели сладости и весело болтали. И как раз в тот момент, когда Фаррохлега-ханум начала расспрашивать, почему не пришли на роузэ Азиз ос-Салтане, ее муж и Гамар, и уже явно готовилась предложить собственное объяснение, с ближайшей к саду крыши раздались вопли о помощи. Кричал какой-то мужчина:
– Помогите!… Спасите, люди добрые!… Спасите! На помощь!
Мы оглянулись. По крыше, как безумный, бегал мужчина в белой рубахе и подштанниках.
От изумления все притихли. Дядя Полковник первым нарушил молчание:
– Никак Дустали-хан!… Вроде бы он самый.
Яркий свет керосиновых ламп бил нам в глаза и мешал толком разглядеть кричавшего. Все вскочили с ковров и бросились на крик.
Да, это был Дустали-хан, муж Азиз ос-Салтане. Его дом вплотную примыкал к стене, огораживающей сад. В воплях Дустали-хана слышались неподдельный ужас и отчаяние. То и дело он вскрикивал:
– На помощь!… Спасите!…
Дядюшка Наполеон громко спросил:
– Что случилось, Дустали?
Тот ответил:
– Господом богом вас заклинаю… Скорее принесите лестницу! Спасите меня!
– Да зачем тебе лестница? Слезай, как забрался.
– Не могу… Спасите, ага!… Лестницу, скорее… Потом все объясню.
В его голосе звучала такая мольба, что никто и не подумал возразить. Дядюшка крикнул:
– Касем! Лестницу!
Его приказ был излишним, поскольку Маш-Касем уже бежал с лестницей через сад.
Мы не отрывали глаз от Дустали-хана, метавшегося по крыше, как полночный призрак. Маш-Касем приставил лестницу к стене и помог Дустали-хану спуститься.
Через несколько секунд Дустали-хан ступил на землю и без чувств упал в объятия Маш-Касема. Его почти волоком оттащили от стены и осторожно опустили на ковер. Все столпились вокруг и оживленно обсуждали происшествие, строя различные догадки и предположения.
Дядюшка Наполеон тихонько похлопывал Дустали-хана по щекам и повторял один и тот же вопрос:
– Что случилось? Что случилось?
Волосы у Дустали-хана были всклокочены, белая рубаха и подштанники – вымазаны в грязи. Он лежал недвижимо, лишь губы его слегка подрагивали.
Растиравший ему ноги, Маш-Касем сказал:
– Вроде как змея его куда-то укусила.
Дядюшка метнул в него сердитый взгляд:
– Опять вздор городишь!
– Ей-богу, ага, зачем мне врать?! Один мой земляк…
– Да провались ты вместе с твоим земляком! Ты дашь мне разобраться, в чем дело, или нет?!
И дядюшка снова легонько шлепнул Дустали-хана по лицу.
Дустали-хан приоткрыл глаза. Придя в себя, он встревоженно огляделся по сторонам и, судорожно схватившись за низ живота, завопил:
– Отрезала!… Ой, отрезала!
– Кто отрезал? Что отрезали?
Дустали-хан, не отвечая, продолжал в ужасе повторять:
– Отрезала!… Отрезать собиралась… Ножом… кухонным… Уже и резать начала…
– Да кто? Кто отрезать-то хотел?
– Азиз… Стерва эта… Азиз… жена моя… Ведьма! Убийца чертова!…
Навостривший уши Асадолла-мирза, с трудом сдерживая смех, вмешался:
– Моменто, моменто! Погодите! Дайте-ка я разберусь. Значит, ханум Азиз ос-Салтане собиралась, господи спаси, вас…
– Да, да. Если б я еще хоть на секунду замешкался, как пить дать, отрезала бы!
Асадолла-мирза, трясясь от хохота, спросил:
– Под корень?
Общий смех заставил дядюшку Наполеона вспомнить о присутствии женщин и детей. Выпрямившись во весь рост, он растопырил руки в стороны, загородил своей абой Дустали-хана от женских глаз и крикнул:
– Женщины и дети, кыш отсюда!
Те отошли на несколько шагов. Пури, сын дяди Полковника, с глупым видом спросил:
– А что ему хотела отрезать Азиз-ханум?
Дядя Полковник со злостью глянул на сына:
– Ты что, осел?
На вопрос Пури со всегдашней невозмутимостью ответил Маш-Касем:
– Она, милок, хотела ему честь его отрезать.
– И себя же счастья лишить! – сквозь хохот проговорил Асадолла-мирза. – Кто отрежет под корень рог, не поможет тому и бог…
Дядюшка Наполеон прикрикнул на него:
– Князь, достаточно! – Затем, продолжая заслонять Дустали-хана от женщин, строго приказал: – Объясни все как следует, Дустали. Почему это она вдруг решила отрезать? Что за чушь ты несешь?
Дустали-хан, по-прежнему держась за низ живота, запричитал:
– Я же сам видел… Она принесла с собой в постель кухонный нож… И уже начала резать… Нож-то холодный, я и почувствовал…
– Но зачем ей это? Она что, с ума спятила?
– Вечером она скандал мне закатила… На роузэ к вам не пошла… Сказала, что ей кто-то из родни донес, будто я завел молодую любовницу… Вешать надо таких родственников! В этой семье все – убийцы!… Ох, господи! Замешкайся я еще на секунду, отрезала бы подчистую!…
Неожиданно дядюшка Наполеон глухо сказал:
– Вот оно что! Теперь понял.
Мы все невольно посмотрели на него. Стиснув зубы, дядюшка добавил срывающимся от ярости голосом:
– Я знаю, какой подлец все это подстроил!… Этот человек хочет опозорить всю нашу семью… Он готовит заговор против семейной чести!
