Наконец, они вернулись к машине. Когда Юрий Власович укладывал кули на заднее сиденье, Гога спросил:
— Ты зачем затылок лысый?
У Юрия Власовича на затылке была широкая безволосая полоса, похожая на пергаментную заплатку.
— Ракета на старте взорвалась, я в магазин мимо шел, — доходчиво объяснил Юрий Власович.
— Вай-вай! — сказал Гога и назвал свой адрес.
«Дорога туда-обратно шестьдесят, — сладко планировал доходы счетчик, — плюс тысяч пятнадцать за советчика, да столько же за носильщика. Итого девяносто, как минимум, а то и все сто…»
— Надо жене к лету тоже платье справить, — размечтался вслух Юрий Власович.
— У меня «Мерседес» в Гантиади, — хвастанул в ответ Гога.
Они подъехали к пятиэтажке. Гога отсчитал пять «десяток».
— Малова-то, — разочаровался Юрий Власович.
— Дарагой, — глазки у Гоги забегали, — сам смотрел сколько я тратил! На хлэб самый чуть-чуть остался, крэдит лэзть будем…
«Ну что, моя радость, — обратился к машине Юрий Власович по уходу по-кавказски щедрого Гоги, — развели нас. Хотя пятьдесят тысяч тоже на дороге не валяются. Два кило колбасы мне или полбака бензина тебе. Что будем брать?»
Съезжая под уклон на нейтралке, машина старчески прошелестела колесами: «Колбасу!»
Костя Окладников такой журналист, что телезрителя не в бровь, а в глаз норовит задеть за живое. В каждом материале достает любезного так, что тот лишь головой мотает у «ящика», во, дескать, дает Костя стране телеугля. Как-то в КПЗ остриженный наголо, в замызганной майке блатнечком пел в телекамеру: «Сижу на нарах как король на именинах». Делал передачу об этом заведении.
Другой раз по шею вылез посреди дороги из канализационного колодца и давай костерить в хвост и в гриву ремонтников: не закрывают люки, создают аварийные ситуации. Так вошел в обличительный образ, что, забывшись, топнул ногой: хватит! натерпелись! пора прекращать безобразие! Нога сорвалась со скобы и Костя улетел в канализационную преисподнею вместе с образом. Но и перебинтованный закончил репортаж. И тоже с прибамбасом — атлантом держал крышку люка над головой.
Нина Рябушина была не хуже Кости молодой журналист, а работала по-старинке, без наворотов.
— Придумай что-нибудь интересненькое? — ворчал главный редактор. — Телезрителя надо каждый день по мозгам долбать! Тогда и рейтинг повысится, от рекламы отбоя не будет.
Нина пораскинула умишком и придумала сделать репортаж с кондукторской сумкой на шее.
На конечной остановке вошла с оператором в пустой автобус, предъявила документы и получила шум и гам. В ответ на просьбу дать на три минутки сумку с билетами, тетя кондуктор раскричалась как резанная:
— Делать вам в телевизоре нечего! А вдруг выручка пропадет?! С кровью ее по крупицам вырываешь! Не дам сумку!
Нина начала разряжать накал ситуации, мол, если на то пошло, она может и с пустой сумкой поработать, а за билеты дать расписку.
И пусть водитель двери плотнее захлопнет.
Кондуктор зло выгребла деньги, забрала рулон с билетами и ушла на переднюю площадку с видом: нате! подавитесь!
Нина с сумкой на шее и оператором перед глазами разместились на задней площадке.
— Лет двадцать назад, — начала она, — еще при социализме, кондуктора вымерли из автобусов, как доисторические мамонты. На их смену в салонах появились кассы. Бросил пятачок, крутнул ручку, оторвал билетик. Однако и кассы со временем уступили место более экономичным компостерам. Жизнь шла вперед и вдруг армия сборщиков транспортной дани, армия бойцов с рулонами билетов вновь решительно заняла движущиеся плацдармы автобусов, троллейбусов и трамваев. Требовательно полетело в уши пассажиров: покупайте билеты! покупайте билеты! А никто не хочет. Мало того, что племя зайцев расплодилось, как саранча, новые зайцы такие волки — горло кондуктору перегрызут, только бы не платить. Какие помои злобы, угроз обрушиваются ежедневно на голову кондуктора. Будто он виноват в задержках зарплаты, безработице и высоких ценах. А ведь кондуктор, господа, тоже человек. Он тоже существует по принципу: хочешь жить — умей вертеться.
На этом Нина Рябушина закончила монолог.
— Готова дочь попова! — опустил камеру оператор. Но вдруг глаза его полезли на лоб в испуганном темпе, он ломанулся в закрытые двери.
За спиной у Нины раздался угрожающий топот.
Нина обернулась — свят! свят! свят! — вся в слезах, с разматывающимся рулоном билетов летела на нее кондуктор.
«Сумасшедшая!» — остолбенела Нина вместо того, чтобы следом за оператором рваться наружу.
— Доченька! — упала ей на грудь кондуктор.
— Отдам! Сейчас отдам! — хотела сорвать с себя сумку Нина. Ку да там! В кондукторских объятиях пальцем не могла шевельнуть.
— Прости меня, доченька! — облила Нину слезами кондуктор. — Прости дуру! Как ты сердечно сказала! Это каторга, а не работа. Я ведь раньше радиомонтажницей была. Первая передовица в цехе. Медаленоска. Уважаемый на всех собраниях человек. А сейчас как собака цепная с утра до вечера гавкаю: приобретайте билеты! предъявите проездные! За что каждый на тебя как на врага народа смотрит! еще и в душу норовит плюнуть. Где с этим зверьем план сделаешь? А ведь дома безработные дети и муж.
— Успокойтесь! — пыталась сдержать водопад слез Нина.
— На днях наркоман с ножом пристал отобрать выручку. Еле скрутила его!
Оператор не успел сломать двери и убежать, посему записал сцену объятий. Обалденный материал получился. Кондукторское лицо в горьких слезах… Нина, насмерть стиснутая благодарными объятиями…
Главный редактор кондукторские слезы зарубил.
— Переиграли вы, ребятки! — сказал по-отечески. — Зачем нам этот цыганский пережим. Берите пример с Кости Окладникова.
В это время Костя, вцепившись в балконные перила, висел на руках над бездной загаженного двора и вещал в объектив об обострении проблемы самоубийств. Обалденно получалось. Балкон на 14 этаже… Когда камера брала Костю, одетого в желтые плавки, с земли, сердце у зрителя екало — это ведь телекостей не собрать, если сорвется.
А внизу пожарники растягивали цирковую сетку, предстояло еще заснять свободный полет репортера.
В воскресенье главврача принесло. Сроду по выходным не было, тут приволокся с красным ящиком на замке, дырка в крышке.
— Сейчас, — говорит, — проголосуем лиферендум за резидента-президента.
— Кто, — спрашивает, — первый «за» будет? Барамыкин?
Барамыкину, дураку лежачему, один хрен, что первым, что на будущий год. Он ведь ни бэ, ни мэ, ни на горшок сам сходить. Ему бы только пожрать с ложечки литровой да еще храпит, как старый дизель. Сколько раз говорил главврачу: зачем это жвачно-жрачное держать, когда другие голодные?
Оказывается — для лиферендума.
— По глазам вижу, — главврач диагноз ставит, — ты, Барамыкин, «за» резидента.
И бросает бумажку в красный ящик. Тут в палату Александ Македонский заскакивает. Сабля наголо.
— Иго-го! — заржал.
Вчера у него швабру отобрали, он сегодня черенок от лопаты скомуниздил, на нем воюет.
Главврач не стал Македонского ругать, что его Бурцилез опять пола копытьями бьет, спрашивает:
— Ты, Македонский, «за» резидента?
— Ага, — Македонский отвечает, — «за» коня!
Главврач чиркнул бумажку, бросил «за» в красный ящик.
— Кто следующий? — зовет.
Все наши дебилы кувырком в очередь на лиферендум бросились. Первым Вовочка встал. Главврач гонит Вовочку:
— Ты голосовать не имеешь права!
Главврач Вовочку не любит. Мы как-то знакомиться начали, со всех углов представляются: Я — Наполеон! Я — Троцкий! Я — Чапай! А Вовочка как закричит:
— Встать! Я самый главный! Я — Ленин!
Все руки по швам вскочили, Троцкий честь отдал. И теперь на любую полундру: «Атас! Главврач идет!» — Вовочка плюет. Он все равно главнее.
За конкуренцию главврач его не переваривает.
— Отойди! — отгоняет Вовочку от лиферендума, — ты свою фамилию не знаешь! Тебя в списке нет!
— Знаю! — Вовочка грязным пальцем в список тычет. — Смотри лучше! Я — Ленин!
Главврач смотреть не стал. Обидел дурака. Я в отместку воздержался.
— Так и запишем, — бросил главврач бумажку в ящик.
А как с ним ушел, Вовочка перестал плакать, сказал, что сам проведет лиферендум против главврача.
Хотел с улицы красную урну принести, но она приваренная оказалась. Тогда Вовочка красную утку нашел.
— В утку, — говорит, — проголосуем.
Сидит, рвет газету на бумажки для лиферендума, а я лежу и думаю: против голосовать или опять воздержаться? Я ведь все-таки не псих в отличии от этих дебилов. Знаю — не взаправдешний лиферендум, а так — дурдомовский.
По улице шла беременная Женщина. Не с театральных подмостков с подушкой в подоле. Настоящая. Живот до подбородка, лицо в пятнах. Махонькая, в сандалевидных туфлях, и походка утиная. Но на лице гордо написано «а вот я какая!»
