Русские солдаты после этого без всякого приказания сами разогнали толпу по лесу, не скупясь на удары. Возле кухни остались только потоптанные и раздавленные, а в котле с кашей лежал пленный венгр, которого во время атаки котла столкнули в него другие, и он в каше буквально сварился заживо.
Его вытащили из котла за ноги, самый котёл вырыли из земли и оттащили в сторону. Прапорщик обо всем случившемся донёс в Киев. А когда пришёл целый батальон и с ним комиссия офицеров, для того чтобы составить протокол о случившемся, в котле каши уже не оказалось, он был чист, и только на дне его нашли шапку с инициалами «Ф. И. 1.», на которой следы каши сохранились только в этих буквах, и то потому, что, если облизывать эти буквы, можно обрезать себе язык; все. содержимое котла пленные съели, несмотря на то что каша была пропитана испарениями их несчастного товарища.
В полдень привезли из Киева новые воза с хлебом и несколько новых котлов; сваренный венгр заставил заговорить отупевшую совесть комендатуры. Хлеб раздавали до самого вечера и составляли пленных в десятки.
Возле кухни стояли казаки с плётками и наводили порядок, рассыпая удары направо и налево. К этому их понукал прапорщик, бивший австрияков куском резиновой кишки, приговаривая:
– Начальство во всем должно быть примером своим солдатам.
Потом по лагерю раздался призыв: «Чехи в сторону, чехи, сюда, ко мне!»
– Марек! – сказал Швейк вольноопределяющемуся, с которым они, благодаря запасам хлеба в мешке, не участвовали в голодной атаке, – не пойдём туда, ты ещё не знаешь Россию и не знаешь, какие могут там быть неприятности и недоразумения. Они ищут хороших чехов, а потом все равно не дадут им жрать, как и венграм. Но ко всему они подходят с политической точки зрения. Когда я служил в Буде„вицах, то там у нас был капрал, некто Чинчера. Он всегда приходил в казармы и говорил: «Мне нужен в канцелярию один интеллигентный человек, умеющий писать по-чешски и по-немецки; но только с хорошим почерком». А когда кто заявлял об этом, то он отводил его на лестницу, давал ему в руки щётку и говорил: «Иди и прочисть клозет, пусть там все сверкает, иначе посажу в карцер». Они здесь, может, тоже ищут таких, но черта с два мы пойдём туда.
Но когда они увидели, что на пне стоит молодой русский офицер и говорит по-чешски, то они оба пошли посмотреть и пробрались к нему ближе, чтобы лучше все расслышать.
Это была речь, какие они часто слышали дома на собраниях. Офицер, назвавшийся чехом и австрийским офицером, сообщил, что в России сейчас есть чешская дружина, которая воюет против Австрии в рядах русской армии, что необходимо взяться за оружие и идти на Вену и Берлин, вызвал давно ушедшие тени Яна Гуса и Жижки и не забыл о «белых костях* таборитов, павших у Липан и на Белой Горе.
– Солдаты, братья! – кричал он. – Родина в опасности, у родины петля на шее, каждый из нас должен быть как кремень, сегодня говорят пушки!
– Ах, батюшки, ты только послушай! – шёпотом сказал Швейк. – Я ведь тебе давно говорил, что Австрии угрожает гибель.
Офицер посмотрел на Швейка холодными глазами и, подогревая себя, продолжал:
– Возможно, о нас скажут, что мы сумасшедшие, но ненависть должна бродить в нашем мозгу, как тигр в джунглях, как лев, она должна лежать в сердцах наших. Ненависть должна быть у нас молитвой утренней и вечерней, она должна быть песнью нашего труда! Девственные недра наших скал, поверхность наших рек, пропасти шахт, дыхание ещё нерожденных детей, – все это должно дышать ненавистью! Крупинки сажи, вылетающие из труб наших мирных жилищ, должны сеять и плодить ненависть! Удары о наковальню должны родить ненависть!
– А у него фантазия, как у футуриста, – шепнул Марек Швейку.
– В пивную «Калих» ходил один такой же тип, он сочинял песни, а когда напивался, то говорил точь-в-точь так же, – сказал Швейк в ответ.
Голос оратора звучал все громче, и эхо в лесу отзывалось на его восторженные слова.
– Песок под корнями лесов должен тосковать по времени, когда из него в доменных печах мы будем плавить железо и сталь для врага; жилистое горло врага – вот место для наших челюстей!
– Я боюсь, как бы он меня не загрыз, – сказал Швейк, на что офицер, спрыгивая с пня, гордо ему ответил:
– Ты был рабом Австрии. Страдания в плену очистят тебя от этого греха.
Затем на пень забрался другой человек, одетый в штатское, в расстёгнутой рубашке, и начал тоже ораторствовать, но более вразумительно. Он сказал, что всех пленных повезут в Сибирь, где русское правительство, имея в виду их славянское происхождение, не может позволить, чтобы они умирали от тифа; что раз война, то нужно воевать, а кто хочет воевать, пусть запишется; каждый записавшийся получит новый мундир, будет иметь вдоволь хлеба и харчей.
В это время офицер дёрнул его за пиджак, оратор проглотил несколько слов и закончил так:
– Мы все одна семья. Что же, разве вы не чувствуете в своих жилах славянскую кровь?
После этого ораторского вопроса бравый солдат Швейк стал перед оратором и с улыбкой сказал:
– Чувствуем, ваше благородие! – И засучив рукав, под которым ему на кухне резиновая кишка прапорщика написала большой синяк, он подул на него и твёрдо добавил: – Конечно, чувствуем, и славяне из нас получатся очень хорошие. Они нам этого славянства вольют здесь по первое число.
Никто не записался. Тогда человек в штатском осмотрел всех пленных и сказал им:
– Теперь вы в России. Хоть бы вы научились русскому гимну. Он поётся вот так.
И он запел. Русские солдаты взяли под козырёк, пленные тупо смотрели, не понимая, о чем идёт речь, а затем офицер сказал разочарованным голосом:
– В самом деле – никто не хочет вступить в войска? Неужели вы не бравые чехи?
Отвечала ему абсолютная тишина. Офицер со штатским в сопровождении русского прапорщика, усиленно за ним ухаживавшего, уже уходили.
– Брат Вашек, – говорил штатский, обращаясь к офицеру, – ты не должен был мне мешать агитировать по-своему. Я бы обещал им кнедлики, свинину с капустой, гуляш, пиво; ты бы мог навербовать здесь целый батальон.
На это его собеседник сердито ответил:
– Я не хочу – чешское войско должно быть крепким, как стальной нож.
Несколько шагов они прошли молча. Затем задумавшийся офицер остановился и, вытирая стекла пенсне, сказал как бы про себя:
– Этого никак нельзя понять. Удивительно, что это за зверьё: когда оно голодно, то не чувствует никакого стремления к идеалу, только бы нажраться. В другой раз я должен взять их развалинами Град-чан и Влтавой, окрашенной кровью…
Штатский похлопал его по плечу:
– Брат, не печалься: наши усилия принесут плоды. Жизнь требует практичности. Без моего метода не обойтись. В другой раз ты им скажешь: «Вы будете иметь честь быть чешскими солдатами, будете бланицкими рыцарями», а я им скажу: «Вы будете есть хлеба, сколько хотите, будете получать деньги, у вас будут кнедлики с капустой, а на святого Вацлава получите гуся». Мы соединим приятное с полезным и – победим. Ты пойдёшь, Вашек, сегодня в пивную? В отеле «Прага» сегодня будет пиво. Сладик в Здолбинове варит его по собственному рецепту.
Вместо ответа спрашиваемый показал рукой на вагон трамвая, и оба прибавили шагу, оставив русского прапорщика позади.
Группа чехов, собравшихся послушать этих ораторов, помаленьку разбрелась. Пленные смотрели друг на друга недоверчиво, и, когда кто-нибудь произносил по поводу слышанного своё мнение, другие пожимали плечами.
Возле плетня лежал бравый солдат Швейк и учил Марека русскому гимну. Ночью их выгнали из лагеря, привели на киевский вокзал и набили в вагоны. К рассвету подошёл паровоз, и поезд тронулся.
ИССЛЕДОВАТЕЛЬСКАЯ ПОЕЗДКА В ГЛУБЬ СТРАНЫ
Когда гражданин Праги отправляется в путь в Турнов, вокруг него собирается вся семья, все знакомые, и он, заглядывая в дорожный чемодан, говорит жене:
– Старуха, сколько ты мне положила котлет? А ты не забыла колбасу? А бутылочка со сливовицей тоже там? Вдруг я почувствую себя плохо, у меня слабый желудок, а я буду – о господи! – целых три часа в поезде!
Война раз навсегда уничтожила несварение желудка, отменила всякие пороки сердца, слабость нервов и отсутствие аппетита. Швейк с Мареком с сорока другими пленными находились в вагоне, который летел по рельсам днём и ночью уже четвёртый день по направлению к востоку, и тем не менее они ничем не болели.
Временами они останавливались на вокзале где-нибудь в стороне, русские солдаты, сопровождавшие поезд, выгоняли их из вагонов и отводили к кухням, где они получали хлеб, похлёбку и ложку каши. Затем их гнали в отхожее место, снова сажали в вагоны, паровоз гудел, и они ехали дальше.
Их поезд был похож на странствующий зверинец, который останавливался только там, где можно было покормить зверей. Люди в нем не мылись, не знали гребня, не брились, грязь на них нарастала слоями изо дня в день, вши, размножающиеся в атмосфере переполненного вагона, уже заполняли все нары, так как их никто не ловил, и солдаты, когда возвращались из отхожего и не находили своего поезда возле огромного вокзала на той колее, где его оставили, спрашивали друг друга:
