— Другие, — сказал я, — тоже так думают.
И я поспешил перейти улицу, чтобы предложить свои слабые утешения. Бывают минуты, когда типус нуждается в дружеском участии.
Поскольку на протяжении нашего долгого и близкого знакомства ничто не свидетельствовало об обратном, я привык смотреть на Стэнли Фиверстоунхо Укриджа, друга моего детства, как на человека, закаленно равнодушного к чарам противоположного пола. Я полагал, что, подобно многим и многим финансовым гигантам, он не располагает временем для ухаживаний — другие куда более глубокие вопросы, казалось мне, непрерывно занимают этот великий мозг. И потому я был весьма изумлен, когда июньским днем в среду, шагая по Шефтсбери-авеню среди зрителей, покидавших театры после окончания утреннего представления, я увидел, как он подсаживает в автобус девушку в белом платье. В его манере ощущалась смесь учтивости и пылкой преданности, и будь его макинтош чуть менее желтым, а его шляпа чуть менее мятой, он выглядел бы точь-в-точь как сэр Уолтер Рэли, бросающий бесценный плащ под ноги королевы.
Автобус тронулся, Укридж помахал ему вслед, и я приступил к расспросам. Я ощущал себя заинтересованной стороной. Его затылок четко выражал «цель — узы брака», — так, во всяком случае, представилось мне, и перспектива содержать некую миссис Укридж в привычной ей роскоши, а также снабжать выводок маленьких Укриджей носками и рубашками в восторг меня не привела.
— Кто это? — спросил я.
— Привет, малышок! — сказал Укридж оборачиваясь. — Откуда ты взялся? Минутой раньше, и я представил бы тебя Доре. — Автобус, погромыхивая, готовился исчезнуть, свернув на Пиккадилли-Серкус, и белая фигурка наверху обернулась, чтобы помахать в последний раз.
— Это была Дора Мейсон, — пояснил Укридж, потряся в ответ внушительной рукой. — Секретарша-компаньонка моей тетки. Я иногда общался с ней, пока жил в Уимблдоне. Старик Таппи снабдил меня парочкой билетов на представление в «Аполлоне», ну я и подумал, что будет добрым поступком пригласить с собой ее. Мне жаль эту девушку. Мне жаль ее, старый конь.
— А что с ней такое?
— Она ведет серую жизнь. Ни удовольствий, ни развлечений. Иногда побаловать ее — это истинный акт милосердия. Ты только представь себе! Весь день напролет расчесывать чертовых пекинесов и перепечатывать гнусные романы моей тетки.
— А твоя тетка пишет романы?
— Сквернейшие в мире, малышок, сквернейшие в мире. Она была по жабры в литературе с тех пор, как я себя помню. Ее как раз избрали председательницей Клуба Пера и Чернил. Собственно говоря, когда я жил у нее, меня сгубили ее романы. Она завела манеру отсылать меня в постель с этими пакостями, а за завтраком задавала мне вопросы. Да, малышок, без преувеличений — за завтраком! Собачья жизнь! И я рад, что ей пришел конец. Плоть и кровь не выдерживали напряжения. Ну, зная мою тетку, скажу тебе без обиняков, что при мысли о бедненькой малютке Доре у меня сердце кровью обливается. Я знаю, каково ей приходится, и чувствую, что стал лучше, благороднее, ибо подарил ей этот мимолетный солнечный лучик. Жалею, что не могу сделать для нее больше.
— А почему бы не угостить ее чаем после театра?
— Непрактичный совет, малышок. Разве что улизнуть, не заплатив, но это чертовски трудно, когда кассирши следят за дверью точно хорьки, и ведь чай даже в самой захудалой кафе-кондитерской пробивает дыры в бумажнике, а я сейчас на полной мели. Но знаешь что? Я не против выпить с тобой чашку-другую, если тебе этого хочется.
— Нет, не хочется.
— Ну-ну! Побольше старого доброго духа гостеприимства, старый конь.
— Почему ты носишь этот омерзительный макинтош в разгаре лета?
— Не уклоняйся от темы, малышок. Я с одного взгляда вижу, что тебе необходимо выпить чаю. У тебя бледный и измученный вид.
— Доктора утверждают, что чай вреден для нервов.
— Да, возможно, в этом что-то есть. Ну, в таком случае, я тебе вот что скажу, — продолжал Укридж, всегда без ложной гордости готовый уступить, — обойдемся виски с содовой. Завернем-ка в «Критерион».
Случилось это за несколько дней до Дерби, и лошадка по кличке Ганга-Дин (в честь известного водоноса, воспетого Киплингом) пришла третьей. Подавляющее большинство интеллигенции сохранило спокойствие, так как указанное копытное стартовало при ставке три к ста, но для меня его успех имел животрепещущее значение, ибо именно эту лошадь я получил по воле тотализатора в моем клубе после монотонной череды пустышек, восходивших к первому году моего членства там. И вот в честь своего триумфа я решил устроить неофициальный банкет для нескольких друзей. Позже я обрел некоторое утешение в мысли, что в число приглашенных я собирался включить Укриджа, но не сумел его найти. Впереди ждали мучительные часы, но хотя бы Укридж не подкрепился перед ними моим угощением.
Ни один духовный экстаз не достигает той высшей пронзительной силы экстаза, который сопровождает выигрыш на скачках, пусть даже третьего приза. Душевный подъем был столь велик, что с наступлением одиннадцати часов казалось глупо просто посиживать в клубе за разговорами. И еще глупее — пресно отправиться на боковую. Широким жестом я предложил, чтобы все мы вернулись домой переодеться, а затем, полчаса спустя, возобновили празднование за мой счет «У Марио», где музыка и танцы длятся до трех. И мы рассыпались в такси по нашим разнообразным жилищам.
Как редко в земной юдоли нас посещает предчувствие надвигающейся катастрофы! Входя в дом на Эбери-стрит, где мною снималась квартира, я мурлыкал веселый мотивчик, и даже обычно усмиряющий вид Баулса, моего домохозяина, с которым я повстречался в прихожей, меня не усмирил. Как правило, встречи с Баулсом действовали на меня, точно интерьер величественного собора — на истинно верующего богомольца, но в этот вечер подобные слабости были мне чужды.
— А, Баулс! — вскричал я дружески и лишь в самую последнюю секунду помешал себе добавить «честная твоя душа». — Приветик, Баулс! А знаете, Баулс, в клубном тотализаторе я вытащил Ганга-Дина.
— Неужели, сэр?
— Он, знаете ли, пришел третьим.
— Да, я почерпнул это из вечерней газеты, сэр. Поздравляю вас.
— Благодарю, Баулс, благодарю.
— Пораньше вечером заходил мистер Укридж, сэр, — сообщил Баулс.
— Неужели? Жаль, что он меня не застал. Я его разыскивал. Просто так заходил или ему что-то требовалось?
— Ваш фрачный костюм, сэр.
— Мой фрачный костюм, э? — Я беспечно рассмеялся. — Нет, он неподражаем! Никогда не угадаешь… — Жуткая мысль оглушила меня как удар по затылку, по прихожей пронесся ледяной ветер. — Но он ведь его не забрал, верно? — пролепетал я.
— А как же, сэр.
— Забрал мой фрак? — хрипло пробормотал я, хватаясь за стойку для шляп, чтобы не упасть.
— Он сказал, что все будет тип-топ, сэр, — пояснил Баулс с той тошнотворной терпимостью, с какой неизменно принимал все, что говорил или делал Укридж. Одной из величайших загадок моей жизни было поразительное отношение моего домохозяина к этому адскому псу. Он прямо-таки ластился к нему. Приличный типус вроде меня вынужден тихо благоговеть в присутствии Баулса, а пятно на роде человеческом вроде Укриджа может орать на него, перегнувшись через перила, и не услышать в ответ даже легчайшего упрека. Как тут не усмехнуться саркастически, когда речь заходит о равенстве всех людей.
— Он забрал мой фрак? — прохрипел я.
— Мистер Укридж сказал, что вы, конечно, ничего против иметь не будете, поскольку сегодня вечером фрак вам не нужен.
— Но он мне нужен, черт подери! — завопил я, забыв все правила хорошего тона. Еще ни разу я не позволял себе выругаться в присутствии Баулса. — Через четверть часа я «У Марио» угощаю ужином полдюжины друзей.
Баулс сочувственно прищелкнул языком.
— Что мне делать?!
— Быть может, вы разрешите мне одолжить вам мой?
— Ваш?
— У меня есть очень пристойный фрак. Подарок его сиятельства покойного графа Окстедского, у которого я служил много лет. Думается, он будет сидеть на вас как влитой, сэр. Его сиятельство был примерно одного с вами роста, хотя, пожалуй, чуточку похудощавее. Принести его, сэр? Он у меня в сундуке внизу.
Законы гостеприимства священны. Через пятнадцать минут «У Марио» соберутся шестеро бонвиванов, и что они будут делать при наличии отсутствия хлебосольного хозяина? Я слабосильно кивнул.
— Вы очень добры, — умудрился я выговорить.
— Ну что вы, сэр. Для меня это удовольствие.
Если он сказал правду, мне остается только радоваться, что хоть кто-то извлек удовольствие из ситуации.
В том, что покойный граф Окстедский действительно был чуточку похудощавей меня, я убедился, едва начал натягивать брюки. До того момента меня всегда восхищал тип стройного мелкокостного английского аристократа, но не прошло и пары минут, как я пожалел, что Баулс не служил у приверженца диеты, богатой углеводами. И еще я пожалел, что мода на фраки с бархатными воротниками, раз уж ей приспичило возникнуть, не продержалась на несколько лет дольше. Как ни тускл был свет в моей спальне, его яркости хватило на то, чтобы я содрогнулся, увидев себя в зеркале.
