И тут я ощутил странный запашок.
— Здесь, кажется, душновато, Баулс?
— Нет, сэр, мне не кажется.
— А вы не замечаете непонятного запаха?
— Нет, сэр. Однако я удручен довольно сильным насморком. Если вы готовы, сэр, я вызову такси.
Нафталин! Вот какой запах я учуял. В такси он накатился на меня, как девятый вал. Всю дорогу до «У Марио» он окутывал меня точно туман, но всю свою полноту его благоухание обрело в тот миг, когда я вошел в вестибюль и снял пальто. Гардеробщик, вручая мне номерок, изумленно потянул носом, двое-трое людей, стоявших поблизости, поспешно покинули мои окрестности, а мои друзья, когда я присоединился к ним, высказали свое мнение с подкупающей дружеской откровенностью. С полным единодушием они без обиняков поставили меня в известность, что терпят мое присутствие только потому, что за ужин плачу я.
Ощущение прокаженности, порожденное этой беспощадной принципиальностью, заставило меня по окончании ужина подняться на балкон над залом, чтобы покурить в одиночестве. Мои гости весело танцевали, но подобные наслаждения были не для меня. К тому же мой бархатный воротник снискал множество насмешливых замечаний, а я человек с тонкой кожей. Скорчившись в безлюдном уголке балкона, окруженный изгоями, которых не допускали в зал, так как они были без фраков, я жевал сигару и брюзгливым взором наблюдал за праздничным весельем. Пространство, отведенное под танцующих, было переполнено, и пары то опасливо кружились, то беспощадно пролагали себе дорогу, используя партнершу в качестве тарана. Среди беспощадных таранщиков особенно выделялся человек крупного сложения, который искусно подражал паровому катку. Он танцевал мощно, энергично, и едва он устремлялся вперед, как на его пути тут же возникала брешь.
С самого начала в этом человеке чудилось что-то знакомое, но из-за его оригинальной скорченной манеры танцевать, которая, казалось, воспроизводила манеру мистера Джеймса Д. Джеффриса передвигаться по рингу, увидеть его лицо мне выпало не сразу. Но затем музыка оборвалась, он выпрямился, чтобы похлопать в ладоши, требуя повторения, и мне открылись его гнусные черты.
Это был Укридж! Укридж, чтобы черт его подрал, в моем фраке, облегавшем его с такой элегантностью, без единой морщинки, что он вполне мог сойти со страниц романа Уйды, живописующего высший свет. До этой секунды до меня толком не доходил смысл выражения «безупречный фрак». Со страстным воплем я взвился из своего кресла и, окруженный густым ароматом нафталина, устремился к лестнице. Как Гамлет по куда меньшему поводу, я жаждал сразить этого предателя, пока он в грубом пресыщенье пребывает, пока его грехи цветут, как май, пока он пьян, в кощунстве иль в непотребстве, то путь ему на небеса закроют.
— Но, малышок, — сказал Укридж, оттесненный в угол фойе вдали от суетной толпы, — будь же благоразумен.
Я очистил свою грудь от доброй толики губительного груза, обременяющего сердце.
— Но откуда мне было знать, что тебе понадобятся эти тряпки? Взгляни на случившееся с моей позиции, старый конь. Я знал тебя, малышок, как доброго истинного товарища, который с восторгом одолжил бы закадычному другу свой фрак со всеми принадлежностями в любое время, когда они бы не требовались ему самому, а поскольку, когда я зашел к тебе домой, тебя там не было, то попросить тебя одолжить их мне я не мог, а потому, естественно, просто их позаимствовал. Маленькое недоразумение, одно из тех, которые невозможно предвидеть. По счастью, как я вижу, у тебя был в запасе еще один, и, значит, в конце концов все прекрасно уладилось.
— Не думаешь же ты, что этот пакостный маскарадный костюм — мой?!
— Неужели нет? — изумился Укридж.
— Собственность Баулса. Он мне его одолжил.
— И ты в нем удивительно хорош, малышок, — сказал Укридж. — Провалиться мне, если ты не смахиваешь на герцога или кого-нибудь там еще.
— И от меня разит, как от лавки старьевщика!
— Вздор, мой милый старый малышок, вздор. Всего лишь легкий намек на приятно-ароматное антисептическое средство. Только лишь. И мне он нравится. Очень бодрит. Нет, правда, старичок, просто поразительно, как ты выглядишь в этом костюме. Исполненным достоинства. Вот слова, которые я искал. Ты выглядишь исполненным достоинства. Тут все девушки только это и твердят. Когда ты сейчас шел поговорить со мной, я услышал, как одна из них прошептала: «Кто это такой?» Вот видишь!
— А может быть: «Что это такое?»
— Ха-ха-ха! — разразился Укридж, стремясь улестить меня подхалимским смехом. — Чертовски хорошо! Дьявольски хорошо! Не «кто это такой?», а «что это такое?». Просто не понимаю, откуда у тебя что берется. Кошки-мышки, да будь у меня твой мозг… Но теперь, малышок, с твоего разрешения, я должен вернуться к бедной малютке Доре. Она, наверное, ломает голову, куда я делся.
Многозначительность этих слов на мгновение заставила меня забыть мой праведный гнев.
— Ты здесь с той девушкой, которую водил на дневное представление?
— Да. Мне немножечко повезло с Дерби, и я подумал, что сострадание требует пригласить ее провести где-нибудь приятный вечерок. Жизнь у нее такая серая!
— Естественно, раз она вынуждена постоянно тебя видеть.
— Кажется, переходим на личности, старый конь? — с упреком сказал Укридж. — Обидно. Но я знаю, на самом деле ты так не думаешь. На самом деле у тебя золотое сердце. Сколько раз я это говорил! Только и делаю, что говорю это. Суровая закаленная внешность, но сердце золотое. Это мои слова, не чьи-нибудь. А пока прощай, малышок. Завтра загляну к тебе и верну фрак с принадлежностями. Сожалею, что с ними вышло недоразумение, но ведь оно того стоило, верно, — право почувствовать, что ты помог скрасить жизнь бедной свирепо угнетаемой малютке, почти не знающей удовольствий.
— Одно последнее слово, — сказал я. — Одна заключительная ремарка.
— Ну?
— Я сижу вон в том углу балкона, — сказал я, — и упоминаю этот факт исключительно, чтобы ты остерегся. Если, танцуя, ты окажешься под этим местом, я уроню на тебя тарелку. И если она тебя прикончит, тем лучше. Я бедный свирепо угнетаемый малютка, и у меня в жизни мало удовольствий.
Из-за слабовольно-сентиментального отношения к традициям я воздержался и не оказал человечеству эту услугу. И если не считать того, что я метнул в него булочку — которая в него не попала, но по счастливой случайности угодила в того из моих приглашенных, который особенно оскорбительно фыркал на мой пронафталиненный костюм, — никаких карательных мер против Укриджа я не принимал. Но урони я на него фунт свинца, его вид, когда он на следующий день посетил меня, был бы менее сокрушенным. Он вошел в мою гостиную скорбной походкой человека, который в стычке с Судьбой потерпел поражение. Я уже приготовил в уме десяток преотличных язвительных словечек, но его тоскливый облик был таким, что я оставил их при себе. Упреки по его адресу были бы равносильны пляске на гробах.
— Бога ради, что стряслось? — спросил я. — Ты выглядишь, как жаба в борозде, упомянутая поэтом Бернсом.
Он со скрипом сел и закурил одну из моих сигар.
— Бедная малютка Дора.
— Что с ней такое?
— Получила по шеям.
— По шеям? От твоей тетки, ты это имеешь в виду?
— Да.
— Но за что?
Укридж тяжко вздохнул:
— Злополучное стечение обстоятельств, старый конь, и в основном по моей вине. Я не сомневался, что все сойдет тип-топ. Видишь ли, моя тетка каждый вечер отправляется на боковую в половине одиннадцатого, и я подумал, что Дора ускользнет в одиннадцать через открытое окно, не закрыв его за собой, чтобы без помех пробраться назад, когда мы вернемся от Марио. И что же произошло? Кто-то из чертовых ослов, которые много на себя берут, — сказал Укридж в справедливом гневе, — взял да и запер чертово окно. Не знаю, кто это был. Подозреваю дворецкого. У него есть гнусная привычка поздно вечером обходить дом и запирать все, что под руку попадется. Провалиться мне, это немножко слишком множко! Если бы только люди перестали вмешиваться не в свое дело и не выглядывали бы, не вынюхивали…
— Так что произошло?
— Открытым мы оставили окно в посудомойной, и, когда мы вернулись сегодня утром в четыре часа, инфернальная рама не поддавалась никаким усилиям. Перспектива выглядела не очень, но тут Дора вспомнила, что окно в ее спальне открыто круглые сутки, и мы немножко взбодрились. Ее комната на третьем этаже, но я знал, где найти приставную лестницу, и сходил за ней, и приставил, и Дора как раз начала вспархивать по ней, легко и весело, черт дери, и тут кто-то посветил на нас огромным мерзким фонарем, и это оказался полицейский, желающий узнать, что мы тут делаем. В чем беда лондонских полицейских, малышок, почему они стали предметом общего осуждения и вошли в присловье? А в том, что все они до единого — любители подглядывать и подсматривать. Понять не могу, почему они не уделяют больше времени собственным делам! Ежечасно совершаются десятки убийств по всему Уимблдону, а этот типчик стоит, поигрывает своим инфернальным фонарем и интересуется, что мы тут делаем! И ведь не удовлетворился простым объяснением, что все в полном порядке, а с непохвальной настойчивостью перебудил весь дом, чтобы нас опознали.
