— Хорошо, правитель, — ответил он шутливо. — Не волнуйся.
— И в глазах мистера Сен-Леонара ты тоже потеряешь. Он составил о тебе высокое мнение. Не подавай ему повода изменить его.
— Ничего, мы с ним поладим. Не правда ли, славный старик?
— И мисс Дженни тоже изменит свое мнение о тебе, — закончил я.
— Она это сказала? — спросил он.
— Упомянула при случае, — объяснил я. — Впрочем… я только теперь вспомнил об этом: просила не говорить тебе. Она желала, чтоб я дал тебе понять, что ты потеряешь в мнении ее отца.
Дик шел рядом со мной некоторое время молча.
— Мне жаль, что я огорчал тебя, папа, — сказал он наконец.
— Я рад, что ты сознаешь это, — ответил я.
— Я теперь начну новую страницу в своей жизни, — сказал он. — Я стану усердно работать.
— Со временем, — ответил я.
В этот день у нас за вторым завтраком была разогретая ветчина. Да и той немного. По-видимому, — остаток от первого завтрака. Но красивое блюдо петрушки имело привлекательный вид. Однако трудно было предположить, чтоб его хватило на завтрак четверых, из которых двое провели все утро на свежем воздухе. Это служило к извинению Дика.
— Я никогда не слыхал, чтоб на закуску подавали холодную жареную ветчину, — сказал он.
— Это вовсе не закуска, — объяснила Робина. — Больше к завтраку ничего не будет.
Она говорила холодным, бесстрастным голосом человека, отрешившегося от всяких людских волнений, и прибавила, что на ее долю ничего не надо, так как она уже позавтракала.
Вероника, изображая в тоне и манере нечто среднее между безукоризненной леди и христианской мученицей, объявила, что и она уже позавтракала.
— Жалею, что не могу сказать того же про себя, — ворчал Дик.
Я взглянул на него, предостерегая. Он, очевидно, готовил себе неприятность. Как я объяснил ему впоследствии, женщина опаснее всего, когда принимает кроткий вид. Мужчина, чувствуя раздражение, старается как можно скорее выказать его. Какой-нибудь пустячный беспорядок для него, в таком состоянии, находка. Оборвавшийся башмачный шнурок или отскочившая пуговица у сорочки является для него водой в пустыне. Какая-нибудь запонка, магически исчезнувшая из его пальцев и как бы растворившаяся в пространстве, для него благодать, какую боги посылают только своим любимцам. К тому времени как он успеет десять раз оползти кругом комнаты на четвереньках, обломить машинку для снимания сапог, шаря ею под гардеробом, наткнуться и удариться о каждую мебель в комнате и, в конце концов, наступив на эту самую запонку, раздавить ее, — весь его гнев улетучится. Все в нем уляжется и успокоится. Он приколет воротник английской булавкой, напевая притом про себя старинную песенку.
За отсутствием даров Провидения, дети — если они здоровы — также доставляют ему возможность облегчить раздражение. Рано или поздно один из ребят сделает что-нибудь такое, чего не посмел бы сделать их отец в детстве — даже что ему и в голову не могло бы прийти. Ребенок начинает уверять, что, во-первых, он не совершал приписываемого ему проступка, что по многим причинам, на большинстве которых не стоит останавливаться, он не мог его сделать; а во-вторых, что он сделал именно то, что ему приказывали сделать, и желая всегда быть послушным — он пожертвовал всеми своими взглядами, отступил от своего правила и сделал это. (Ведь мир, хотя медленно, но идет вперед, и рассуждения ребенка тому доказательство.) Таким образом ребенок доказывает, что он не мог бороться против судьбы.
Отец заявляет, что не желает слушать всех оправданий по этому поводу или по другому ни теперь ни впредь. Он говорит, что теперь в доме все пойдет по-иному, все переменится. Он вдруг вспоминает все правила и постановления, изданные им за последние десять лет для общего руководства и забытые всеми, в том числе и им самим. Он спешит перечислить их все снова, боясь, как бы опять не позабыть чего. К тому времени, как ему самому, если не другим, удастся понять, чего он хочет, дети начинают вертеться у его ног, выманивая у него обещания, в которых впоследствии, успокоившись, он будет раскаиваться.
Я знаю одну женщину — умную и добрую женщину, старающуюся каждый раз, как она замечает, что раздражение начинает мучить мужа, облегчить его страдания. Я знаю, что с этой целью она отыскивает где-нибудь газету от прошлого месяца и, выгладив ее, кладет ему на тарелку за завтраком.
— За одно надо благодарить судьбу, — ворчит он десять минут спустя с своего конца стола, — что мы не живем в Дитчли на болоте.
— Должно быть, сырое место, судя по названию, — замечает жена.
— Сырое! — ворчит он, — Что такое, что немного сырое! Это здорово. Благодаря тому мы, англичане, таковы, каковы есть. А вот что тебя чуть не каждую неделю могут зарезать в твоей постели, вот это скверно.
— Разве там часто случаются подобные вещи? — спрашивает жена.
— По-видимому, это главная промышленность той местности. Разве ты не помнишь, как собственный садовник убил домовладелицу, старую деву, и закопал на птичьем дворе. Вы, женщины, не интересуетесь общественными делами.
— Ах, да, теперь я припоминаю, — сознается добрая женщина. — А между тем садовники всегда вселяют к себе такое доверие.
— Очевидно, в Дитчли на болоте водится особая порода их, — следует ответ. — Вот опять в прошлый понедельник, — продолжает читать муж, с видимо возрастающим интересом. — Почти такой же случай… и опять садовый нож… Вот увидишь: он, наверное, закопает ее на птичьем дворе. Удивительно…
— По-видимому, здесь действует подражательный инстинкт, — высказывает свое предположение жена. — Ты сам часто указывал, что одно преступление порождает другое.
— Да, я всегда утверждал это, — соглашается он, — это моя всегдашняя теория.
Он складывает газету.
— Скучна эта политика, — изрекает он. — Вот, например, герцог Девонширский начинает рассказывать смешную историю о каком-то попугае. Да, он эту историю рассказывал месяц тому назад. Я отлично помню, что читал ее. Конечно, готов поклясться, слово в слово то же самое. Это показывает, какие люди нами управляют.
— Нельзя требовать, чтоб у всех был такой запас ресурсов, как у тебя, — замечает жена.
— Нечего ему и говорить, в таком случае, что он только что слышал этот рассказ, — заключает супруг.
Он принимается за второй столбец.
— Что за черт! С ума я, что ли, сошел?
Он обращается к старшему мальчику и раздраженно спрашивает:
— Когда были последние гонки в Оксфорде и Кембридже?
— Гонки в Оксфорде и Кембридже? — повторяет изумленный мальчик. — Да уж давно. Ты ведь возил нас туда в, прошлом месяце. В воскресенье пред тем…
В следующие десять минут отец поддерживает разговор один без посторонней помощи. Наконец он устает, даже немного хрипнет. Но тем временем дурное расположение духа проходит. Его только огорчает, что он не мог дать ему достаточно воли. Можно бы и еще немного разойтись.
Женщины не сведущи в механике. Женщина думает, что вы можете справиться с паром, выпуская его кверху, а сами усаживаясь на предохранительном клапане.
— При том расположении духа, в каком я сегодня утром, когда я готова была бы свернуть всем им шею, — рассуждает про себя женщина, — я вижу, что мне надо делать… Это ясно: я должна тихонько ползать по дому, прося каждого, имеющего время, наступить на меня.
Она старается навести вас на разговор о ее недостатках. Когда вы кончили, она желает, чтобы вы продолжали; припоминая, что вы кое-что пропустили. Она удивляется, как это случается, что она всегда сделает что-нибудь не так. Тут должна быть причина, только она никак не может найти ее. Она удивляется, как люди могут уживаться с ней, и находит это слишком большой добротой с их стороны.
Наконец, само собой разумеется, происходит взрыв. Неприятно то, что ни она сама и никто другой не знает, когда это произойдет. Чем мягче настроена женщина, тем сильнее ее приходится опасаться. Все это я сказал Дику. Он как-нибудь сам убедится в верности моих наблюдений.
— Ты совершенно справедливо сердишься на меня, — ответила Робина, — мне нечем извиняться. Все результат моего неблагоразумия.
Ее трогательная скромность должна была бы подействовать на Дика. Он может быть отзывчивым, когда не голоден. Но как раз в этот день он был голоден.
— Я ушел, когда ты делала пирог, — сказал он. — Мне он казался порядочных размеров. На столе лежала утка, цветная капуста и картофель; Вероника до локтей ушла в горох. У меня разыгрался аппетит, когда я только прошел через кухню. Чтоб не испортить его, я не стал ничего есть в городе. Куда же девалось все? Ведь не могли же вы с Вероникой сесть всю эту массу провизии?
Одно только способно — что она сама признает — истощить терпение Вероники: это несправедливое подозрение.
