«Как дела?» – «Отлично!» – «Что сейчас делаешь?» – «Получаю компенсацию за санаторно-курортное лечение!» – «А что это такое?» – «Нам каждый год положен санаторий на семью, а если ты от него отказываешься, то тебе это компенсируют деньгами!» – «И много денег?» – «Шестьсот мне и триста жене!» – «Рублей?» – «Рублей!» – «Я тебя не понял! Шестьсот тысяч рублей?» – «Да нет! Всего шестьсот рублей!» – «В день?» – «В день выходит почти по тридцать! Санаторий на двадцать один день!» – «То есть компенсируют только шестьсот рублей?» – «Ну да!» – «Понял!» – после этого Боб замолчал.
«Боб!» – «Да!» – «Ты где?» – «Я здесь! Просто я думаю!» – «О чем?» – «Я думаю о том, зачем вы с нами воевали?» – «То есть?» – «Ты же воевал!» – «Ну?» – «А теперь тебе ежегодно платят за санаторий компенсацию в двадцать баксов?» – «Такая система!» – «Понял! Вы, наверное, очень были на нас злы?» – «Почему ты так думаешь?» – «Потому что вы с нами воевали не за деньги!» – «Конечно не за деньги!» – «Значит, вы были на нас злы!» – «Боб! Да никто ни на кого не был зол! Просто нас так воспитали! Вот мы родину и защищали!» – «А родина вас?» – «Не понял». – «Родина вас тоже защищала?» – «Конечно! Видишь, до сих пор по двадцать баксов на лечение дает!»
В трубке слышен хриплый смех Боба. Потом он говорит одно специфичное слово на английском, которое он лично мне переводит всегда как «потные суки». И тут голос Боба становится торжественным.
«Саша! – говорит он. – Передай всем вашим морякам, подводникам или надводникам – это все равно! И не только морякам, но и летчикам, пехоте! Тут у нас много людей, которые вас очень уважают! И пусть даже мы воевали в эту войну! И пусть эту войну называют холодной! Мыто с вами знаем, что к чему и какая это была война! Это всем остальным неизвестно! Ну и хрен с ними! Должен тебе сказать, что я горд, что у меня был такой противник, как ты и все ваши ребята! Вы настоящие парни! И я горжусь тем, что я с тобой знаком!..»
Вот такой у нас с Бобом вышел разговор.
По его просьбе передаю его всем.
* * *
Соленый морской ветер. Я люблю этот ветер. Он из моего детства. Я часами могу ходить по молу и слушать волны, набегающие на камни.
Я прилетел в Испанию, в Пуэрто-Банус. Взял Нату и Сашку, в одночасье послал все к черту и прилетел. Я три года хотел сюда приехать.
«Куда ты?» – «На родину, в Испанию!» – «Так ты же родился не в Испании!» – «То, где я родился, у меня отняли, и теперь я имею право выбирать. Вот я и выбрал!» – «Почему?» – «Потому что там море!» – «В Сочи тоже море!»
В Сочи не море. Море – это Каспий. Никогда не знаешь, когда налетит ветер.
В море всегда так, оно ведь живое.
В Испании море похоже на Каспий. Закроешь глаза – и оно шумит, и можно идти по песку, утопая по щиколотки, и подбирать выброшенную волной рыбу. Однажды я подобрал кефаленка. Он был еще жив. Я зашел в воду по пояс и положил его на поверхность. Он пришел в себя и уплыл. И я поплыл за ним.
Люблю купаться в шторм. Как-то мне волна чуть спину не сломала, но это было в детстве.
Теперь я очень осторожен. В шторм надо соображать.
И вращать во все стороны головой. Это и есть счастье.
Счастье вращать головой?
Конечно! Во-первых, еще есть голова и, во-вторых, ею можно вращать.
А на молу брызги долетают до тебя, и сразу же хочется орать. Прыгать и орать.
В конце мола маяк. «Смотри, Саня, скоро он загорится!» Ветер поднимается. «Всем укрыться в бухте!» – и все укрываются в бухте. Опаздывающие спешат, они торопятся, идут против волны, их мотает, они зарываются носом, они еле-еле тянут. «Они на месте стоят!» – «Нет, идут! Они дойдут!»
Они обязательно дойдут.
На этом моле в Пуэрто-Банус живут кошки. Десятки боевых котов. Мол обложен со всех сторон мраморными глыбами. Нагроможденные друг на друга, они образуют небольшие пещерки. Их обожают коты.
Это настоящие коты, презирающие людей. К людям они не подходят, подозрительно косятся на них и поспешно отбегают в сторону. Умные коты. Коты-молодцы. Они неподвижно сидят на скалах и смотрят в море.
Только иногда им изменяет самообладание. На моле появляется небольшая машина, и все коты приходят в движение. По этому молу ездят машины, но только эта вызывает волнение у котов.
Машина останавливается, и коты рассаживаются вокруг нее. Из машины появляется пожилая дама. Она достает из багажника сухой корм. Она что-то говорит котам и раскладывает перед ними еду.
Коты не торопятся, хотя ясно, что они голодны.
Дама объезжает несколько точек на молу, потому что у котов поделена территория между котовыми кланами, и бойцы из соседнего клана никогда не придут на чужую территорию.
Поэтому дама объезжает всех. Коты терпеливо ждут.
Их кормит муниципалитет. Коты – благодарные животные. В благодарность они уничтожают крыс.
Здесь нет крыс. Коты их переловили.
Конечно, можно было бы периодически травить крыс, как это делают у нас всякие санэпидемстанции, но в Испании все не так. Вместо этого испанцы кормят котов. Все равно в деле уничтожения крыс котам равных нет.
По молу прогуливаются люди. Некоторые ходят со своими собаками. Обычно это небольшие собачки.
Коты их совершенно не замечают. Они на своей территории, у себя дома, но они внимательно наблюдают.
Собаки любопытны. Им до смерти хочется познакомиться с котами. Однажды две таксы взлетели на скалы, заливаясь от восторга. Ближайший кот сидел, как изваяние, но стоило только таксе приблизиться, как кот выгнул спину и вдруг стал в два раза шире. Он даже не зашипел. Он просто встал в стойку, и сейчас же из щели вылетел еще один кот, потом – еще.
Клан не дремал.
А таксы сделали вид, что они-то как раз совсем и не то хотели, они только тут немного хотели, а вообще-то и совсем ничего.
Как только они весело слетели со скал и преувеличенно бодро подбежали к своим хозяевам, коты немедленно превратились в изваяния.
Это настоящие бойцы.
Они больше не интересовались собаками.
Они снова смотрели в море.
* * *
Хочется любви и тепла. Без любви и тепла мои рассказики начинают спотыкаться на все четыре ноги.
Я никогда не видел целое государство. Я слышал, как вокруг говорят: «Целое государство! Целое государство!» – но сам целиком его никогда не видел.
Я видел только отдельные его части, проще говоря, органы. Они бывают внутренние или же компетентные.
А еще они бывают «вышестоящие».
Есть, конечно, слабая надежда на то, что где-то есть еще и «нижестоящие» органы, а также органы внешние и некомпетентные, но она ничем не подкреплена.
А еще я хотел бы увидеть ноги и руки государства или же его попку.
Не знаю, зачем мне хотелось бы увидеть его попку. Просто я часто слышу слово «жопа» или «полная жопа», и я хотел бы удостовериться, что к государственной попке эти слова не имеют никакого отношения.
И потом, я никогда не видел голову государства.
Я слышал слово «глава», но врожденное чувство справедливости не позволяет поставить между ними знак равенства.
Зато я знаю, что у государства есть ум, потому что я часто встречался с проявлениями этого ума, а раз есть проявления, значит, ум имеется.
Какие это проявления? Продажа пятен под застройку.
Я считаю, что это проявления.
Вдумайтесь только: продажа не чего-то конкретно чего, принадлежащего только тебе, а одних только пятен, которые никому вроде бы и не принадлежат, и ничего там нет.
То есть ничего нет, а продажа уже вовсю идет. Продаются пятна.
Это гениально.
То есть налицо гениальные проявления государственного ума.
И чем больше пятен будет продано, тем больше в этом деле непростой, неподложной гениальности.
Потому что подложная гениальность – это чья-то гениальность. А зачем нам чья-то гениальность?
У нас и своей навалом.
Правда, в некоторых местах стоят старинные дома, но что мешает превратить эти места в пятна?
Ничего не стоит. Раз – и нет дома.
А вот мне жаль старинные дома. Странно, не правда ли? Мне жаль все старинные дома в этом городе.
Но я же не родился здесь. Я не ленинградец и не петербуржец.
У меня папа из этих мест, но сам я родился далеко на юге, в другой теперь стране, и я приехал в этот город только двадцать лет тому назад, и, казалось бы, ну чего мне этот город, зачем он мне – а жаль.
Болит. Внутри. Каждый старинный дом. Болит.
И тот, что стоял рядом с площадью Восстания, – тоже болит.
Замечательный был дом. Красивый.
Стоял он, стоял, годами, почти без крыши, а потом подошли и хряпнули по нему.
Теперь там пятно. Так что болит.
Это как после ампутации руки у раненого. Руки уже давно нет, а она все ноет и ноет.
Люблю я старинные дома. Они ведь живые. Они разговаривают. Они говорят: «Как здорово, как замечательно!»
Они жалуются: «Нам бы хорошую крышу и ковры на лестницах – вот было бы прекрасно!»
Им хочется умыться, принарядиться. Они любят все это.
Я был в Мадриде. Там все дома старинные, хоть и бомбили Мадрид, разрушали, а ведь вот какие молодцы мадридцы – все-все восстановили, убрали, вымыли, вычистили, вылепили заново. И моют, и моют, и моют, и трут, и трут. С мылом – каждую остановку автобуса, каждую урну и тротуар. Ни пылинки.
