Юнкер Дауерлинг далеко не преуспевал даже в тех предметах, которые каждый из юнкеров так или иначе усваивал. И в юнкерском училище он доказал, что в детстве его уронила нянька. Об этом несчастья ясно говорили его ответы на экзаменах, которые отличались такой непроходимой глупостью, что преподаватели не называли его иначе, как «наш идиотик». Его глупость настолько била в глаза, что смело можно было предсказать, что через пару десятилетий он попадет в Терезианскую[36] военную академию или в Военное министерство. После объявления войны всех молодых юнкеров произвели в прапорщики. В список новопроизведенных попал и Конрад Дауерлинг, который был назначен в 91-й полк.
Вольноопределяющийся перевел дух и продолжал.
— В издании Военного министерства вышла книга: «Выучка или воспитание?», из которой Дауерлинг вычитал, что на солдат нужно воздействовать террором, причем степени террора соответствует и степень дисциплинированности. Дауерлинг принял этот принцип за основу своей деятельности и достиг больших успехов. Солдаты, чтобы избежать его криков, целыми отделениями подавали рапорт о болезни, но это ни разу не увенчалось успехом. Кто подавал рапорт о болезни, попадал под усиленный арест. Кстати, известно ли вам, что такое усиленный арест? Целый день вас гоняют по плацу, а на ночь — в карцер. Таким образом, в роте Дауерлинга больные вывелись, Все больные из его роты сидели в карцере. Дауерлинг сохранял на учении непринужденный казарменный тон, начинающийся со слова «свинья» и кончающийся загадочным зоологическим термином «свинская собака». Впрочем, он был очень либерален и предоставлял солдатам свободу выбора. Например, он говорил: «Выбирай, верблюд: в рыло или три дня усиленного ареста?» Если солдат выбирал три дня усиленного ареста, Дауерлинг давал ему сверх того в рыло и прибавлял в виде объяснения: «Боишься, трус, за свою харю, а что будешь делать, когда заговорит тяжелая артиллерия?» Однажды, выбив глаз одному рекруту, он выразился так: «Подумаешь, что за важность? Ему все равно подыхать:. То же самое говорил и фельдмаршал Конрад фон Гетцендорф: «Солдатам все равно подыхать».
Излюбленным и наиболее действительным средством у Дауерлинга служат лекции, на которые он вызывает всю чешскую команду и читает о боевых задачах Австрии, останавливаясь преимущественно на общих принципах военного обучения, то есть от шпалглей[37] до расстрела или повешения. В начале зимы, еще до того, как я попал в госпиталь, нас водили на учение на плац около 11-й роты. После команды «вольно!» Дауерлинг держал речь к рекрутам — чехам:
«Я знаю, — начал он, — что все вы негодяи и что необходимо выбить вам дурь из башки. С вашим чешским языком вам и до виселицы не добраться. Наш верховный главнокомандующий[38] — немец. Слышите? — затем он скомандовал — «Ложись!»
Все легли, а Дауерлинг стал прохаживаться перед ними и продолжал свои разглагольствования:
«Сказано «ложись!» — ну, и лежи. Хоть лопни, а лежи. Такая команда существовала уже у древних римлян. В те времена призывались все от семнадцати до шестидесяти лет, и все тридцать лет военной службы протекали под открытым небом. По казармам они, как свиньи, не валялись. И язык был тогда тоже единый для всего войска. Попробовал бы кто заговорить у них по-этрусски! Господа римские офицеры показали бы ему кузькину мать! Я также требую, чтобы вы отвечали мне по-немецки, а не на вашем «шалтай-балтай». Ну-с, как вам нравится лежать в грязи? Теперь представьте себе, что кому-нибудь из вас не захотелось бы больше лежать и он бы встал. Что бы я тогда сделал? Свернул бы сукину сыну челюсть на затылок за неисполнение обязанностей солдата, нарушение устава и дисциплины, за неподчинение и бунт, из чего следует, что такого негодяя ждет веревка!
Вольноопределяющийся замолк и, видимо, наметив во время паузы дальнейшую тему из казарменной жизни, заговорил опять:
— Был еще у нас капитан Адамичка, человек чрезвычайно апатичный. В канцелярии он сидел с видом тихо помешенного и глядел в пространство, словно говорил: «Ешьте меня, мухи с комарами». Однажды к нему явился солдат из 11-й роты с жалобой, что прапорщик Дауерлинг назвал его вечером на улице чешской свиньей. Солдат этот до войны был переплетчиком, сознательным рабочим. «Н-да-с, такие-то дела… — задумчиво и тихо сказал капитан Адамичка. (Он всегда говорил задумчиво и тихо.) — Сказал, говорите, на улице? Нужно бы справиться, было ли вам разрешено уйти из казарм? Пока можете итти…» Через несколько дней капитан Адамичка вызвал к себе подателя жалобы. «Выяснено, — сказал он задумчиво и тихо, — что в этот день вам было разрешено уйти из казарм до десяти часов вечера. Следовательно, наказания вы не понесете… Можете итти».
С тех пор за капитаном Адамичкой установилась репутация справедливого человека. Позднее его послали на фронт, а на его место был назначен к нам майор Венцель, и тот наконец основательно прищемил хвост прапорщику Дауерлингу.
У майора была жена — чешка, и поэтому он не переваривал и избегал разговоров о национальном вопросе. Несколько лет тому назад, будучи еще капитаном в Кутной горе, он в пьяном виде обругал в ресторане кельнера чешской сволочью. (Необходимо заметить, что майор в обществе и дома говорил исключительно по-чешски, и сыновья его учились в чешских гимназиях.) «Слово не воробей, вылетит — не поймаешь», и эпизод этот попал в газеты, а какой-то депутат интерпеллировал перед парламентом о поведении майора Венцеля. Венцель попал в неприятную историю, потому что как раз в это время должен был быть утвержден парламентом законопроект о воинской повинности, а тут — пожалуйте! — эта история с пьяным капитаном Венцелем[39] в Кутной горе. Позднее капитан узнал, что вся история — дело рук некоего зауряд-прапорщика из вольноопределяющихся Зитко. Это он поместил заметку в газеты, так как у него с капитаном Венцелем были свои счеты еще с той поры, когда Зитко в обществе в присутствии самого капитана Венцеля пустился в рассуждения о том, что «достаточно взглянуть на божий свет, увидеть, тучки на горизонте и громоздящиеся вдали горы, услышать рев лесного водопада и пение птиц, и невольно на ум приходит мысль: что представляет собой капитан по сравнению с вечностью? Такой же нуль, как и любой зауряд-прапорщик». Ввиду того что все господа офицеры были в это время вдребезги пьяны, был пьян и капитан Венцель и хотел избить бедного философа Зитко, как собаку. После этого их неприязнь росла, и капитан Венцель мстил Зитку, где и как только мог, тем более что изречение прапорщика Зитка — «Что представляет собой капитан Венцель но сравнению с вечностью» — стало в городе притчей во языцех. «Я его, подлеца, доведу до самоубийства», — сказал капитан Венцель, но Зитко вышел в отставку и занялся философией. С той поры-то майор Венцель и бесится на всех младших офицеров. Даже поручик не застрахован от его неистовств. О прапорщиках и говорить не приходится. «Раздавлю, его, как клопа!» — любит говорить майор Венцель, и беда тому прапорщику, который из-за какого-нибудь пустяка посылает солдата к майору. Только крупные и тяжелые проступки подлежат его рассмотрению, как, например, если часовой уснет на посту у порохового склада, или попробует ночью перелезть через казарменную стену, или попадется ночью в лапы патруля — словом, осрамит честь полка. Я слышал однажды, как он орал в коридоре: «О, господи! В третий раз его ловит патруль. Посадить сукина сына в карцер немедленно; таких нужно выкидывать из полка, пусть идет в обоз навоз возить. Сдался патрулю и даже не подрался с ними! Разве! это солдат? Улицы ему подметать, а не в солдатах служить. Дайте ему жрать не раньше послезавтра. Тюфяка не давать! Да суньте его в одиночку и не давать негодяю одеяла».
Теперь представьте себе, товарищ, что сразу после перевода к нам майора Венцеля этот болван, прапорщик Дауерлинг, погнал к нему на личную явку одною солдата за то, что тот якобы не отдал ему, прапорщику Дауерлингу, честь, когда он ехал на извозчике с какой-то барышней. Ну и крик там, доложу я вам, поднялся, как рассказывали потом свидетели! Фельдфебель из канцелярии батальона удрал в коридор, а; майор орал на Дауерлинга: «Хотел бы я знать — чорт подери! — известно ли вам, что такое личная явка! Личная явка — это не балаган! Как мог он вас видеть, когда вы ехали посреди площади? Вы должны были выучить и запомнить, что честь отдается офицерам, которые попадутся навстречу, а это не значит, что солдат должен вертеть головой, как ворона, и ловить прапорщика, который проезжает посреди площади. Молчать, не перебивать! Личная явка существует не для таких пустых вещей. Если он вам заявил, что не мог вас видеть, так как в этот момент отдавал честь мне, повернувшись ко мне, понимаете, к майору Венцелю, и не мог одновременно смотреть назад на извозчика, с которым вы ехали, то нужно было ему верить. В следующий раз будьте добры не приставать ко мне с пустяками!» С тех пор Дауерлинг изменился.
