На полу у моих ног выросла целая куча спутанных обрезков и обрывков пленки, а я все размахивала лезвием. Я запустила Ситронеллу Прэтт на двойной скорости, и голос у нее стал как у Минни Маус: «Оччсча‑стлива … ужснбтнезамужем … какжлкбдняжка … змчтльныймуж … оччсчатлива … очень». Как странно, что она всю дорогу повторяет одно и то же. Я-то думала, что счастливые люди не кричат о своих эмоциях на каждом углу. Счастье, как обаяние и обидчивость, не скроешь. Оставив одну двадцать вторую от пятнадцати минут ее хвастливого пустозвонства, я принялась за другие интервью. Вскоре мой репортаж был склеен и аккуратно намотан на семидюймовую катушку — готовая завтрашняя программа. Оставалось лишь написать сценарий. Часы показывали пол-одиннадцатого. Я буду дома, самое лучшее, в час.
Офис будто вымер, все уже давно разошлись по домам. Здесь воцарился дух меланхолии, как в английском городке у зимнего моря. Я села за компьютер и принялась печатать. И только я подумала, как же вокруг тихо и спокойно, и поздравила себя с тем, что давно не плакала и ни разу не сорвалась в первый день на работе, несмотря на стресс, как услышала шорох газеты. Он доносился из кабинета Джека. Как странно… Кто там может быть в такое время? Я открыла дверь. Без пятнадцати одиннадцать вечера Джек сидел за своим столом и шуршал «Гардиан».
— О, Минти, привет! — сказал он.
— Хм… Привет. Что-то ты задержался.
— Да? М-м-м… у меня были… дела, — ответил он. Очень странно. — Надеюсь, в первый день тебя не очень достали, — мягко добавил он. — Спасибо, что пришла. Ты нам нужна. — И он так мило улыбнулся. Я тоже улыбнулась. Возникла маленькая пауза. Всего на мгновение. И тут Джек опустил газету и спросил: — Ты в порядке, Минти?
Знаете, когда тебе очень плохо и кто-то, кого ты любишь и уважаешь, смотрит на тебя и спрашивает, все ли в порядке, это невыносимо. К горлу мгновенно подкатил комок.
— Все хорошо, — услышала я голос Джека, из всех сил пытаясь взять себя в руки. — Можешь плакать.
Я шмыгнула носом, кивнула, тихонько всхлипнула, и внезапно по щекам покатились слезы.
— Подойди и сядь, Минти. Ничего страшного.
Я устроилась в кресле рядом с его столом, он открыл ящик и протянул мне бумажный платок.
— Думаю, ты плачешь не в последний раз. — Я кивнула. Что верно, то верно. — Можно дать тебе маленький совет? — ласково произнес он. Я опять кивнула. — Что бы ни случилось, помни старую истину: «И это пройдет».
«Нет, — с горечью подумала я. — Это никогда не пройдет». Часть моей жизни была разрушена. Меня публично унизили. Бросили. Выкинули за ненадобностью. Как мусор. Как игрушку, надоевшую куклу, никчемное существо. Меня поразило, как много слов с уничижительным значением я выучила. Доминик от меня отказался. Избавился. Покинул меня. Исчез. Растворился в тумане. И я понятия не имею, где он сейчас. И мне хочется умереть.
— Все проходит, Минти, — донесся до меня голос Джека. — Увидишь, и у тебя все пройдет.
— Нет-нет, — всхлипывала я. — Мне этого не пережить. Никогда.
— Все пройдет, Минти, — повторил Джек. — По крайней мере, здесь ты среди друзей. — И тут он всего на мгновение накрыл мою ладонь своей. — Как прошло интервью с миссис Счастливая Попка? — поинтересовался он, меняя тему.
— Ужасно! — выпалила я, вытирая глаза и пытаясь улыбнуться. — Как обычно, самовлюбленная чушь. От нее одна головная боль.
— Точно, — кивнул Джек. — Хуже занозы в заднице!
И мы расхохотались. Вдруг мне захотелось крепко обнять его и поблагодарить за то, что он такой добрый. На первый взгляд он держится отстранение иронично, но на самом деле у него очень‑очень доброе сердце. И не в первый раз я поймала себя на мысли, что нахожу Джека привлекательным. Признаюсь по секрету, когда меня только взяли на радио «Лондон», я запала на Джека. Но между нами ничего не было, потому что… потому что он — мой босс. Потом он стал встречаться с Джейн, а я вскоре познакомилась с Домом. И все же Джек мне нравился. Он очень приятный человек. Но с какой стати он так засиделся?
— Джек, тебе не кажется, что уже слишком поздно?
— Что?
— Уже одиннадцать, — сообщила я, посмотрев на большие настенные часы.
— Одиннадцать? — встрепенулся он. — Да, действительно.
— Джейн не будет волноваться? — Они были женаты всего шесть месяцев.
Джек ничего не ответил. Более того, надевая пиджак, он как будто избегал встречаться со мной взглядом.
— Ты права, Минти, — тихо проговорил он. — Думаю, пора собираться. — Он взял газету, и тут я увидела, что он решал кроссворд.
— Да, — повторил он с долгим, усталым вздохом. — Пора домой! Дом, милый дом.
«Забавная штука!» — донесся из стальной клетки с куполом крик Педро.
«Действительно, — подумала я. — Забавная штука».
Я стояла на кухне и любовалась странной картиной. Все мои сияющие белизной шкафчики за одну ночь пожелтели, облепленные бумажками для заметок цвета примулы. Все до единого. Колючий ветер из распахнутого окна колыхал записки, как крошечные флажки с тибетскими молитвами. Только вот обряд изгнания злых сил вершили не монахи. «Он храпит!» — гласила одна из бумажек, а в скобках стояло уточнение: «Очень громко». «Не понимает, о чем я говорю», — объявляла другая. Ее соседка подливала масла в огонь: «Не умеет рассуждать». «Лысеет», — констатировала четвертая записка. Пятая выносила приговор: «Не умеет слушать!» «Толстеет», — издевалась шестая. «Эгоист», — красовалось на холодильнике. «Забыл про мой день рождения», — кричала полочка для специй. «Носит кошмарные галстуки», — заявляла стиральная машина. «Легко выходит из себя», — значилось на записке с холодильника. Куда бы я ни посмотрела, каждая вертикальная поверхность сообщала что-то неприятное о Чарли. Эмбер, наверное, извела не меньше пяти пачек стикеров.
«Ничего себе!» — завопил Педро и глухо, протяжно засвистел. «Ничего себе!» — опять вскричал он, схватил когтями желтую бумажку, приклеенную к клетке («Не сдал древнегреческий даже на двойку»), и раскромсал ее на мелкие кусочки острым как бритва клювом.
Отклеивая стикер от тостера («Упрямый»), я подумала: «Бедняга Чарли!.. Он этого не заслужил». Положила в тостер два кусочка цельнозернового хлеба и установила высокую мощность. Скрипнула лестница. В дверном проеме нарисовалась Эмбер в бархатном халате, похожая на портрет кисти Джона Сингера Сарджента [37]. «Какая жалость! — запечалилась я. — Такая красота испорчена горьким отчаянием».
— Нужно вспомнить все его негативные черты, — немного виновато пояснила кузина, отклеивая бумажку с чайника («Слабовольная тряпка») и наливая воду. — Знаешь, Минти, тебе нужно сделать то же самое, — предложила она, отвинчивая крышку с банки кофе («Жалкий трус», — сообщала банка). — Очень помогает, вот увидишь.
— Нет, спасибо, — устало отозвалась я. — Это не в моем стиле.
Потом, из чистого любопытства, я попыталась представить, что написала бы на желтых бумажках. «Бросил меня в день свадьбы в присутствии всех моих знакомых», «Слишком властный», «Не терпит пререканий. Если возразить, приходит в бешенство», «Постоянно пытался впарить страховые полисы моим друзьям», «Грубо отзывался о моей матери», «Диктовал мне, как одеваться», «Критиковал все, что бы я ни сказала», «Одергивал меня каждую минуту».
О, я могу рассказать о Доминике много такого, что Эмбер и не снилось. Чарли по сравнению с ним ангел. «Мелочный» — еще одна очевидная характеристика. А как вам «Хронический невротик»?
Вот Чарли очень уравновешенный. Очень. И благородный человек. Во всех отношениях. Его и величают почтенный лорд Чарлз Эдворти, потому что его отец — пожизненный пэр. И еще Эмбер сказала, что Чарли был немного ошарашен, когда Доминик попросил его быть шафером. Ведь они знают друг друга совсем недавно, я их и познакомила. Но я-то сразу поняла, почему Доминик выбрал Чарли. Слишком хорошо я знаю Доминика. Он думал о том, как будет выглядеть объявление в свадебной колонке «Тайме». «Шафер — лорд Чарлз Эдворти». Но объявление накрылось, впрочем, как и моя свадьба.
В любом случае, я и так знала все плохое о Доминике. Ни к чему было писать это на бумажках. Целых два года я пыталась закрыть глаза на все негативное в его характере. Но самое смешное, что я с этим смирилась. Дело не в том, что я не замечала его недостатков — я их видела. Они меня беспокоили. Притворяясь, будто все в порядке, я презирала их. Я сделала то, чем занимаюсь по долгу службы. Отредактировала Доминика, вырезав все плохое. Удалила отрицательные черты, как удаляю помехи из радиоинтервью. На работе я прослушиваю записанный материал и потом ловко вырезаю все лишнее: шумы, непонятные звуки, невнятно произнесенные слова, скучную болтовню, повторы и заикания. Вырезаю, чтобы речь лилась гладко и приятно для слуха. То же самое я проделала с Домиником. Но зачем? Зачем я так поступила? Меня уже об этом спрашивали. Что ж, ответить нелегко.
