Так что курс у них хороший был, сплоченный. Я со многими приятельствовал. И девушки — все красавицы, малинник и цветник одновременно. Лучше их курса — только наш курс был. Без всякого бахвальства говорю. Спаянный — крепче крепкого. И девушки тоже — красавицы, сплошная оранжерея. А я на следующий год поступил. Приехал — и хитрее себя повел. А уж ночь перед сочинением на трезвую голову провел. За столом не сидел, на провокаторов в коридоре внимания не обращал. Больше на звезды смотрел — и поступил. И так волею обстоятельств получилось, что я и со своим курсом дружил и роднился — ближе некуда! — и с ними — тоже. Потому что всех их знал еще с абитуры.
А вот Сережа и Николай, хоть у них и курс сплоченный был, все равно особнячком держались, вдвоем. Предпочитали между собой приятельствовать и корешиться. Ну, наверное, у них какие-то общие мысли были грандиозные и темы захватывающие, которые за общим столом негоже рассказывать. Так что за дружеским столом они не засиживались, ныряли побыстрее домой, закрючивались и уж тогда вели между собой душевные разговоры.
Конечно, и по журналам они тоже бегали… А вдруг напечатают? Ну, у них весь курс начал бегать, как поступил, носился со своими ворохами… А они тоже — не лыком шиты! Сережа все больше в «Юность» заглядывал, а Николай так сразу в «Новый мир» шел, где матерых мужиков печатают. Сережа писал коротенькие рассказы — чистые, свежие, очень на Юрия Казакова похоже. А Николай над романами сидел, где тему жизни и смерти пристально, как сквозь лупу, рассматривал. Кто-то ему даже однажды сказал: «Ну ты, брат, однако, новым Достоевским будешь». Вот он и работал, вкалывал, не хуже Федора Михайловича. А над кроватью портрет его повесил. Но «Новый мир» почему-то не очень разогнался, чтоб взять его романы и напечатать.
Тогда Николай все чаще стал подходить к карте мира — она над Сережиной кроватью висела — и тыкать в нее пальцем.
— Гляди, Сережа, — говорил он, — это вот — Лондон, а это — Париж… а потом отнимал палец и потихоньку жужжа, как самолет, переносил его через океан, кружил немного и садил, где надо. И задумчиво говорил: — А это, Сережа, Нью-Йорк…
— Ну и что? — Пожимал плечами Сережа и подходил к карте.
— А то, — отвечал Николай, — что эти города существуют в природе, на самом деле. И никто их не выдумал. Понял, Сережа, — шептал Николай, отходя от карты, и ложился на кровать.
— Понял, — жал плечами Сережа и тоже ложился на кровать.
А однажды Николай пришел из «Нового мира» с папкой под мышкой и, не ложась на кровать, так сказал Сереже. Положил ему руки на плечи, заглянул в глаза и сказал:
— А давай, Сережа, слепим с тобой дельтаплан, смастерим…
— Зачем он нам нужен-то? — испугался Сережа.
— А затем, что мы на нем улетим отсюда! Куда-нибудь… Хоть — в Париж. Говорят, его можно раз увидеть и сразу помереть от восторга. Нам здесь делать-то нечего, ты пойми! Нас здесь — не печатают. Даже — тебя. А ведь ты почти Казаков! — речь Николая была коротка, горяча и убедительна.
— А как мы его слепим, смастерим-то, дельтаплан этот? — спросил растерянно Сережа.
— Да я же все знаю, Сережа, — жарко зашептал Николай. — Я же — бывший летчик, летун, у меня все схемы и карты в голове, все схвачено! — он действительно когда-то летал летчиком на Ан-2 и других самолетах. Все знал.
— А радары? — усомнился Сережа. Все-таки лететь до Парижа — не ближний путь.
— А мы низко над землей пойдем, на бреющем полете… Нас ни один радар не возьмет. Мы дельтаплан прямо на крыше общаги соберем, дождемся хорошего ветра — и вперед. Всем ручкой сделаем. А то нас здесь даже не печатают!
Сережа отыскал на карте Париж, потрогал его и улыбнулся ему, как давнему знакомому.
— А если нас там не примут? — спросил в лоб Николая.
— Кого, нас?! Да с распростертыми объятьями! Вот так, — Николай распахнул руки и крепко обнял Сережу. И еще по спине похлопал.
Сережа еще какое-то время сомневался, а потом вздохнул и согласился. Убедил его Николай: надо лететь. Промедление — смерти подобно. А то их здесь не печатают. А может, их Советская власть притесняет и уродует?
Азартно взялись они за дело. Первым делом, Николай гору книг притащил, где о постройке дельтапланов рассказывается и к ним умные чертежи приложены. Обложился ими и неделю сидел, все высчитывал и вычерчивал на листочке. Конструировал. Потому что дельтаплан-то им нужен не простой — а двухместный. Тут надо как Можайскому корпеть. Чтоб все было математически безупречно. И с физикой — тоже. А если где у него выходила нестыковка, так ему Сережа помогал. Он тоже в школе по математике успевал. И по физике.
Потом они вдвоем ползали по полу, вычерчивали на ватмане схему дельтаплана, который потянет двух человек до самого Парижа и не крякнет.
Потом Николай стал таскать в комнату отличные дюралевые трубы и трубки и прятать их под кровать и в шкафчик. Где-то нашел — и таскает… А Сережа, пока он в отлучке, пилит их, ширкает ножовкой по размеру. Отмерит, как надо — и ширкает.
А один пьяный к ним зашел… Сам хоть пьяный, а глазастый, увидел трубы.
— О, — говорит, — трубы! Вы чо, дачу купили, городьбу городить будете?
— Нет, — сказали они, — стеллаж будем до потолка делать. У нас книг много. Ставить некуда.
— О-о, — удивился пьяный, — так вы еще и книжники? Ну-ну… — и ушел…
Тогда они стали пореже открываться. И дверь запирать, куда ни пойдут. Раньше-то нараспашку была. А сейчас — нельзя. Сейчас здесь, считай, главное дело всей их жизни спрятано. Настоящей и будущей.
А Николай скоро где-то рулон наипрочнейшей авиационной ткани раздобыл. Такой, примерно, как парашютный шелк, только еще крепче. На крыло. Видно, братья летуны помогли. Хорошее должно получиться крыло. Чуть не десять метров в размахе. Чтоб двоих до самого Парижа попереть и не крякнуть.
Тут уж Николай никому ничего не доверил. Даже — Сереже. Сам сел кроить, резать и шить… И через неделю сшил все вручную. Вооружился двухдюймовой иглой — и стежок к стежку сшил все накрепко капроновыми нитками. Бобину ниток извел. Красиво получилось.
— Ну все, Сережа, — сказал, — готово, можно лететь. Прощайте, скалистые горы…
— А нам крыши-то хватит для разбега? — призадумался Сережа. — Может, с горы какой-нибудь попробовать?
— Да ты знаешь, с каких я пятачков на истребителе поднимался! — успокоил его Николай. — Потом, где ты в Москве гору найдешь? С Красной площади, что ли? — на том и порешили: с крыши общежития и лететь. А то еще таскаться непонятно где с двухместным дельтапланом.
А тут как раз и весна грянула… Затею-то они умную зимой придумали, в самую мрачную ее пору: в декабре. Когда в три часа дня темнеет, а студентам-двоечникам — двойки ставят. В такую пору хорошо с мечтой жить. А воплощать ее в жизнь — еще лучше.
Стали они потихоньку на крышу общежития трубы перетаскивать. В основном — по ночам. А они легкие, таскать одно удовольствие. Перетаскивают понемногу и прячут, чтоб никто не нашел. А на крыше места — навалом, вагон можно спрятать.
И вот, когда все уже на крышу было переправлено и спрятано надежно, случилось непредвиденнное: кто-то ловкий подлез и все отличные дюралевые конструкции — легкие, но прочные — уволок. Видно, дачу себе купил, решил городьбу городить. Уж как зарыдал Николай в голос! И Сережа заплакал… Ведь почти полгода возились. А делать — нечего. Не пойдешь же в милицию с заявлением, не скажешь там, что хотел с крыши общежития Литинститута в Париж улететь, а у тебя дельтаплан украли. Тебе в лучшем случае скажут: «Пойди, опохмелись, певец соцреализма». А в худшем — сами знаете что.
Пришлось пока забыть о Париже. Николай на всех обиделся и за лето написал роман о самоубийстве. Вскрыл эту тему, как консервную банку, все добро вывалил, все что надо обсосал, а косточки выплюнул. А осенью пришел на семинар, бухнул роман на стол и так сказал:
— Вот, дорогие мои, хорошие, написал я роман о самоубийстве… Поднял я эту тему, разобрал по косточкам — и раз и навсегда закрыл. Больше об этом писать никому не надо.
Ну, раз роман написан, хочешь не хочешь — а надо его читать. Прочитали его все кто хотел и не хотел, кому надо и кому не надо, — и поперли Николая из института за графоманство, за профнепригодность.
А он сильно и не переживал. Сказал Сереже напоследок:
— До встречи в Париже. Под Эйфилевой башней. Все там будем, подмигнул весело и отбыл к себе, обратно летчиком летать.
А Сережа повздыхал, поохал и стал дальше учиться… И писать свои простые, прозрачные рассказы. Никуда не выпячивался. О Париже никому не рассказывал. Так и закончил институт потихоньку, незаметно… Потом его один хороший человек в Якутию к себе пригласил, чтоб погостил. Он погостил, сколько надо, а потом этому человеку торт испек по особому московскому рецепту и уехал не попрощавшись. А у Сережи, мало того, что рассказы были очень похожи на рассказы Юрия Казакова, так еще и фамилия оказалась очень похожа — один в один.
