Поскольку в то время я еще не избавился от английской привычки никогда не задавать вопросов, я повиновался, не спросив даже, чем вызвано подобное запрещение. Необычное скопление полицейских сил сперва навело меня на мысль, что готовится облава на какого-нибудь крупного бандита. Однако, увидев многочисленных зрителей, весело болтающих у дороги с конными жандармами, я пришел к выводу, что ожидаемое событие не должно носить столь драматический характер. К тому же я обратил внимание на колонну танков, стоявшую по другую сторону шоссе, на проселочной дороге, и совсем было решил, что идет подготовка к военному параду. Но нет, я услышал, как жандармский капитан сказал молоденькому лейтенанту-танкисту, который нетерпеливо похлопывал прутиком по сапогам (его солдат эта непредвиденная задержка огорчила куда меньше):
— Маневры там или не маневры, проезд закрыт.
В общем, было совершенно очевидно, что здесь никому не удастся проехать; ни французам в их танках, ни майору Томпсону в его автомобиле, ни даже важному господину, который высадил свою внушительную особу из не менее внушительной машины и услышал в ответ, несмотря на свой пресловутый пропуск: «Ничего не могу поделать, придется подождать, как и всем!», слова, которые мне пришлось не раз слышать впоследствии. Из всего этого я заключил, что всякое движение было приостановлено, дабы освободить путь президенту Республики и сопровождающим его лицам, но вдруг у всех разом вырвалось: «Едут!»
Это неожиданное множественное число заставило меня на минуту предположить, что глава государства должен появиться вместе с моими августейшими повелителями, гостившими в то время во Франции. Каково же было мое изумление, когда вместо ее и его величеств передо мной, отнюдь не величественно раскачиваясь на своих велосипедах, промчались в майках и гетрах невообразимо ярких расцветок и бесстыдно коротких трусах, едва прикрывающих их наготу, два насквозь пропыленных субъекта мужского пола, один вид которых должен был бы шокировать каждого уважающего себя человека. Тут со всех сторон мне принялись объяснять — хотя я ни о чем не спрашивал, — что эти люди, участники «Тур де Франс», должны по самым длинным дорогам на велосипедах проехать всю Францию и как можно скорее достичь Парижа, что показалось мне весьма странным. Но, в конце концов, англичанину, никогда не теряющему своей невозмутимости, не следует в таких случаях выказывать неуместного удивления. Случается, что и в Лондоне кто-нибудь из его жителей то ли по странной прихоти, то ли из любви к спорту появится на Пикадилли в красной blazer[131] и белых шортах, но было бы проявлением крайней невоспитанности оглянуться ему вслед. В стране, где правила хорошего тона требуют, чтобы людей видели, не глядя на них, каждый волен одеваться и поступать, как ему заблагорассудится, не боясь привлечь к себе внимание.
И в данном случае меня поразил не столько непристойный вид этих господ, сколько тот факт, что ради них стараниями полиции было приостановлено все движение, ради них и ради целого кортежа грузовиков, принадлежавших различным фирмам, изготовляющим печенье и аперитивы, которым на первый взгляд нечего было здесь делать, но, как выяснилось, имевшим к этим гонкам самое прямое отношение. Я знаю, существуют подобные велогонки и в Англии, но не может быть даже никакого сравнения! Прежде всего наши гонщики не только не помешают уличному движению, но сами соблюдают его правила: так же как и все, они останавливаются при красном свете; к тому же речь идет о любителях, которым не угрожают рекламные махинации и которые никогда не забывают извиниться, обгоняя друг друга, и сходят с велосипедов, чтобы выпить чашку традиционного чая; и наконец, эти молодые люди, на которых никто не обращает внимания, вполне прилично одеты[132].
* * *
Лишь поздно вечером добрался я до Парижа. Положение в Бенгалии, где мне пришлось оставить Урсулу по причинам, для объяснения которых понадобилось бы слишком много времени и которые к тому же никого не касаются, очень меня беспокоило. Действительно, в Калькутте обстановка была до крайности накалена, полиция вынуждена была открыть огонь по толпе и насчитывалось eventually двести убитых. Я слышал об этом еще в Гибралтаре. Но мне не терпелось узнать подробности. Я купил последний выпуск, вернее, специальный последний выпуск вечерней газеты, где огромная шапка над восьмью полосами сообщала:
ГАРРАЛЬДИ И БИКЕ ОДНОВРЕМЕННО ПРЕДСТАЛИ ПЕРЕД МИРОВЫМИ СУДЬЯМИ.
Полагая, что речь идет о каком-то громком судебном процессе, я собрался было познакомиться с ходом судебного разбирательства, скрывающегося под весьма многообещающим подзаголовком: «Флорентийского демона предали его же слуги», как вдруг мой взгляд привлекло изображение поперечного разреза Пиренеев, помещенное в нижней части страницы. Я узнал вскоре, что Гарральди и Бике были героями велогонок, мировыми же судьями падкие на метафоры французские спортивные обозреватели окрестили перевалы Турмале и Обиск; дьяволом оказался велосипедист в желтой майке лидера, слугами — его товарищи по команде. Что же касается двухсот убитых в Калькутте, то их погребли в четырех строчках у горы Забвения.
Я бы не стал советовать своим уважаемым соотечественникам, во всяком случае, если их интересует, что происходит в мире вообще и в Британской империи в частности, приезжать во Францию в июле месяце, если они не хотят стать свидетелями того, как Commonwealth[133] будет отброшено самым унизительным образом велосипедным колесом[134].
Когда несколько дней спустя я, заговорив о велогонках по Франции с моим другом полковником Тюрло, признался ему, что ничего не смыслю в этих делах, тот ответил мне, что однажды после троекратных попыток хоть как-то разобраться в правилах игры в крикет он вынужден был пройти длительный курс лечения у лондонского психиатра, и он тут же добавил:
— Знаете ли вы, дорогой Томпсон, что миллионы спортсменов-энтузиастов буквально следуют за ними по пятам?
— Вы хотите сказать, my dear Tiourlott (мой дорогой Тьюрлот), что они следуют за ними на велосипедах?
Тюрло взглянул на меня с улыбкой, словно я собирался jocker. Да, «спортсмены», о которых он говорил, действительно ежедневно соревновались, но соревновались в покупке последних специальных выпусков газет или в попытках занять лучшие места на последнем этапе гонок.
Я обнаружил, таким образом, еще одну новую и существенную особенность, отличающую наши страны: англичане называют себя спортсменами лишь в том случае, если они сами занимаются спортом. Французы же называют себя спортсменами, если они просто смотрят на тех, кто занимается спортом. А потому, хотя это может огорчить моих соотечественников, во Франции куда больше спортсменов, чем в Англии. Впрочем, я не осмелился бы утверждать, что французов нельзя назвать спортсменами, когда они выступают в роли простых зрителей.
* * *
Головной отряд сбавляет темп. Головной отряд старается наверстать упущенное. Головной отряд распадается. Головной отряд перегруппировывается. Головной отряд стремительно несется вперед. Считается, что около пятнадцати миллионов французов мысленно разделяют судьбу головного отряда и на какое-то мгновение им начинает казаться, будто у них самих не ноги (да и о каких ногах может идти речь), а «золотые рычаги» Гарральди, «бога горных вершин», и стальные икры Бике, этого «мужественного маленького француза», которого вечно подстерегает злой рок, но который в критическую минуту, конечно, сумеет превзойти самого себя.
На стадионах, на соревнованиях по боксу и теннису французы жестикулируют, кричат, вскакивают с места, делают массу ненужных движений, одним словом ведут себя так, как не могут вести себя нормальные англичане.
В Лондоне состязания развертываются на ринге. В Париже самые жаркие бои разгораются в зале. У нас во время соревнований слышно, как муха пролетит. Во Франции вы не услышали бы и самолета. В Англии, где джентльмены в смокингах степенно обсуждают умелое уклонение от удара, судье внимают, как самому господу богу. Во Франции, где ценится лишь нападение, решения судьи оспариваются, да какое там оспариваются: судью освистывают, его честят на чем свет стоит, судья — это враг.
И наконец, и это самое главное, в то время как французы осыпают побежденного насмешками, англичане стараются его подбодрить.
* * *
Это уважение к слабым, это почти инстинктивное стремление дать им хотя бы один шанс в неравном бою — неписаный закон Соединенного Королевства, которому также беспрекословно подчиняются рыбаки и охотники. Чтобы навсегда опорочить англичанина, достаточно сказать про него: «He's shooting a sitting bird», что дословно означает: «Он стреляет в сидящую птицу». Мне страшно подумать, что во Франции закон, разрешающий стрелять лишь в летящих пернатых, как мне говорили, не всегда соблюдается, но of course[135], этим разговорам я не верю[136].
