— Ее отец. И начинает обольщать этого типа на всю катушку. Если она не утратила перчику с тех пор, как в последний раз такое проделывала, тип уже совсем доспеет для второго действия к тому времени, как поднимут занавес. — И тут являешься ты, Елей.
— Я что — ее отец? — спросил мистер Моллой в некотором недоумении.
— Ясно, отец. А почему бы и нет?
Мистер Моллой, несколько болезненно относившийся к разнице в возрасте между собой и своей молодой женой, решил, что Шимп утратил свою обычную тактичность, но пробормотал только то, что подсеребрит себе виски.
— А потом что? — спросила Долли.
— А потом, — сказал Шимп, — Елей втирает ему очки. Мистер Моллой повеселел. Он знал, что втирание очков — его стихия.
— Елей говорит, что родился в этой берлоге в незапамятные времена.
— То есть как это — в незапамятные времена? — подскочив, спросил мистер Моллой.
— В незапамятные времена, — твердо повторил Шимп, — до того, как ему пришлось эмигрировать в Америку, а дорогой его сердцу отчий дом был продан. Он хранит сладкие воспоминания детства о лужайке, на которой резвился малым дитятею, и обожает там каждый кирпич. Все любимые его родственники откидывали копыта в комнатах наверху, и все такое прочее. И вот что, — с нажимом заключил Шимп, — если в этом типе есть хоть капля чувств и если Долли заранее его размягчит, он клюнет.
Наступило насыщенное электричеством молчание.
— Сработает, — сказал Елей.
— Может сработать, — сказала Долли более осторожно.
— Сработает, — повторил Елей. — Я буду в форме. Этот пентюх начнет у меня утирать платком слезы через три минуты.
— Многое зависит от Долли, — напомнил ему Шимп.
— Об этом не беспокойся, — сказала дама твердо. — Я тоже буду в форме. Но вот что: для этого представления мне нужно одеться. И тут никак не обойтись без шляпы с пером райской птицы — я ее утром видела на Риджент-стрит.
— Почем? — на едином дыхании вопросили остальные члены синдиката.
— Восемнадцать гиней.
— Восемнадцать гиней! — сказал Шимп.
— Восемнадцать гиней! — сказал Елей.
Они тоскливо переглядывались, не слушая, как Долли напоминает, что, не разбив яиц, яичницу не зажарить.
— И новое платье, — продолжала она. — И новые туфли, и новый зонтик, и новые перчатки, и новую…
— Помилосердствуй, крошка, — взмолился мистер Моллой. — Немножечко благоразумия, лапочка.
Долли не дрогнула.
— Девушка, — сказала она, — не может воздать себе должное в лохмотьях. Сами знаете. И знаете не хуже меня, что джентльмен сразу же смотрит на копыта дамы. Ну а перчатки, да вы только поглядите на это старье и спросите себя…
— Ну ладно, ладно, — сказал Шимп.
— Ладно, — повторил за ним мистер Моллой.
Их лица посуровели. Эти мужчины были мужественны, но они страдали.
Мистер Ренн внезапно вздрогнул и поднял голову от тарелки, в его глазах замерцал ужас. Старые театралы, присутствуй они в комнате, тут же вспомнили бы покойного сэра Генри Ирвинга в «Колоколах».
В «Сан-Рафаэле» был час завтрака, и, как всегда во время этой трапезы, атмосфера была наэлектризованной. В пригородах за завтраком всегда так. Над пиршеством тяготеет призрак уносящегося вдаль поезда, превращая обычно уравновешенных людей в комок нервов. Познакомившись с мистером Ренном на Флит-стрит после дневной трапезы, вы сочли бы его очень приятным, спокойным пожилым джентльменом, если и грешащим, то только мягкостью. За завтраком у него могли бы многому поучиться бенгальские тигры.
— Этблгдк? — ахнул он на утреннем диалекте пригородов, когда слова прорываются сквозь поджаренный хлеб с мармеладом.
— Нет, это не был гудок, милый, — заверила его Кей. — Я же говорю, у тебя еще масса времени.
Немного успокоившись, мистер Ренн продолжал питаться. Он расправился с хлебом и потянулся за чашкой с кофе.
— Ктрычс?
— Еще только четверть.
— Ты уврна, твчасы нврт?
— Я вечером их проверила.
В этот миг издали донесся еле слышный гармоничный перезвон.
— Вон куранты колледжа пробили четверть, — сказала Кей.
Лихорадка слегка отпустила мистера Ренна. Раз еще только четверть, ему нечего опасаться. Можно посидеть и поболтать. Можно даже мешкать и мешкать. Он чуть-чуть отодвинул стул и закурил сигарету.
— Кей, дорогая моя, — сказал он. — Я все думаю… про этого молодого Шоттера.
Кей подскочила. По странному совпадению она в этот момент тоже думала про Сэма. Ее раздражало, что она думает о Сэме, но она то и дело ловила себя на этом.
— Мне кажется, нам следует пригласить его как-нибудь пообедать у нас.
— Нет!
— Но он так ищет дружбы! Не далее чем вчера он спросил, нельзя ли ему как-нибудь заглянуть к нам попросить садовую тележку. Он сказал, что, насколько ему известно, в пригородах это обязательный первый ход для установления добрососедских отношений.
— Если ты пригласишь его на обед, я куда-нибудь уйду.
— Не понимаю, почему ты питаешь к нему такую антипатию.
— Питаю, и все.
— А он как будто чрезвычайно тобой восхищается.
— Да?
— Все время заговаривает о тебе — спрашивает, какой ты была в детстве, так ли причесывалась или по-другому и еще всякую всячину.
— А!
— Я бы предпочел, чтобы ты относилась к нему помягче. Мне бы хотелось встречаться с ним и в нерабочие часы. Я нахожу его очень приятным юношей, а редакции он крайне полезен. Избавил меня от странички Тетушки Исобель. Помнишь, как я ненавидел ее писать?
— И это все, что он делает? Мистер Ренн весело усмехнулся.
— Отнюдь, отнюдь, — сказал он с улыбкой.
— Чему ты смеешься?
— Я вспомнил, — объяснил мистер Ренн, — вчерашний случай. Ко мне явилась Корделия Блэр с одной из своих обычных претензий…
— Только не это! — сказала Кей с сочувствием. Она знала, как донимают ее дядю авторы женского пола, являющиеся в редакцию «Домашнего спутника» Пайка со своими обидами; и из всех этих даровитых созданий мисс Корделия Блэр внушала ему наибольший ужас. — Что случилось теперь?
— Оказывается, иллюстратор «Пылающих сердец» нарисовал Лесли Мордайка в смокинге, а не во фраке.
— Почему ты не ставишь этих баб на место, когда они начинают тебя допекать? Ты не должен быть с ними таким обходительным.
— Ничего не могу поделать, дорогая, — жалобно сказал мистер Ренн. — Не знаю почему, но достаточно одного вида чем-то расстроенной дамы-романистки, и у меня душа уходит в пятки. Иногда я жалею, что не я редактор «Милых крошек» или «Наших пернатых друзей». Не думаю, чтобы к Мейсону врывались возмущенные детишки или негодующие канарейки — к Мортимеру… Но я хотел тебе рассказать… Когда я услышал ее голос в приемной, то быстро ознакомил с фактами молодого Шоттера, и он благороднейшим образом вызвался пойти туда и успокоить ее.
— Не представляю себе, как он мог бы кого-нибудь успокоить.
— Ну, на мисс Блэр он, во всяком случае, повлиял самым поразительным образом. Заглянул в кабинет через десять минут и сообщил, что все улажено и она удалилась в прекрасном настроении.
— А он рассказал, как ему это удалось?
— Нет. — У мистера Ренна вырвался еще -один веселый смешок. — Кей, это невозможно… ты же не воображаешь… ты же не думаешь, что он, невзирая на краткость их знакомства, поцеловал ее, а?
— Я бы сказала, что это вполне вероятно.
— Ну, должен признать…
— Не смейся этим жутким, людоедским смехом, дядя!
— Ничего не могу с собой поделать. Я ничего видеть не мог, ты же понимаешь. Я ведь был в кабинете, но слышал вполне определенные звуки, которые позволяют заключить…
Мистер Ренн умолк. Вновь до его ушей донесся дальний мелодичный перезвон. Но теперь воздействие было отнюдь не успокоительным. Мистер Ренн превратился в клубок лихорадочной энергии. Метался по комнате, схватил шляпу, уронил ее, подобрал, уронил портфель, поднял портфель и уронил палку. К тому времени, когда он вылетел из дверей со шляпой на голове, портфелем в руке и с палкой, свисающей с локтя, могло показаться, что по «Сан-Рафаэлю» пронесся смерч, и Кей, проводив его, вышла в сад, чтобы немного прийти в себя.
Утро было солнечным, приятным, и она направилась к своему любимому местечку в тени ветвей могучего дерева, простиравшего их над краем лужайки, — благородного дерева, такого раскидистого, как то, что некогда укрывало деревенского кузнеца. Строго говоря, оно принадлежало «Мон-Репо», ибо его корни находились в земле этого владения, но его ветви тянулись далеко над изгородью, а потому «Сан-Рафаэль», вопреки всякой справедливости, что так часто случается в делах человеческих, бесцеремонно пользовался всеми благами его тени.
Кей села там и, пока легкий ветерок поигрывал ее волосами, предалась размышлениям.
Она чувствовала себя тревожно, неуверенно и — что с ней случалось редко — впала в уныние. Она уже давно выдрессировала себя не тосковать по исчезнувшей роскоши Мидуэйза, но когда тоска ее одолевала, случалось это всегда в утренние часы. Хотя она почти с полным успехом приспособилась к условиям жизни в «Сан-Рафаэле», у нее не всегда доставало на это сил после пригородного завтрака.
