— Вероника, наступило время открыть тебе секрет: литература не всегда надежный руководитель в жизни.
— То есть как это? — спросила Вероника.
— То есть что автор книг, говоря вообще, необыкновенно нравственный человек, — пояснил я. — Вот это-то и заставляет его заблуждаться: он слишком хорош для жизни. Она не соответствует его взглядам. Не такой мир создал бы он, если бы был его творцом. То было бы что-то совершенно иное. Ни капли не похожее на существующий. В мире, каков он должен был бы быть, ты, Вероника, наверное, взлетела бы на воздух — ну, если не совсем бы взлетела, то, по крайней мере, тебя бы хорошенько встряхнуло. Тебе только остается от всего сердца благодарить Небо за то, что мир несовершенен. Будь он таков, сомневаюсь, чтоб Вероника теперь шла рядом со мной. Ты цела и невредима — это ясное доказательство, что не все обстоит так, как должно бы быть. Бык на этом свете, чувствуя желание кого-нибудь боднуть, не стоит, так сказать, опустив рога, дожидаясь, пока мимо пойдет злая девочка. Он бросается на первого попавшегося ребенка, который подвернется, и очень доволен. Из ста случаев в девяноста девяти это оказывается самым умным ребенком на десять миль в окружности. Но быку все равно. Он искалечит образцового ребенка. При его настоящем настроении он бы бросился на епископа. Твой маленький друг, которому досталось, — ну если не ему, то, по крайней мере, его костюму… Кстати, кому из вас пришла мысль о порохе: тебе или ему?
Вероника заявила, что вдохновение осенило ее.
— Я легко верю этому. Ну, а ему хотелось украсть порох и бросить в огонь, или пришлось его убеждать?
Вероника созналась, что его нельзя было причислить к первоклассным героям. Только после того, как ему объявили, что он в душе, вероятно, трус из трусов, он согласился принять участие в предприятии.
— Очевидно, мальчик, который, предоставленный самому себе, составил бы общее утешение, — заключил я. — А история о разбойниках твое изобретение или его?
Вероника великодушно допустила, что эта сказка могла бы прийти ему в голову, если бы он в эту минуту не был весь поглощен мыслью добраться поскорей домой к матери. Одним словом, облегчение неинтересного и невиданного факта в романическую форму принадлежало Веронике.
— Вот он, стало быть, доброе дитя из рассказа. Это видно по всему. Его проступок только любезная уступчивость. Разве ты сама не видишь этого, Вероника? В книжке о половичок зацепился бы не он, а ты. В этом злом свете — злой торжествует. У добродетельного, ни в чем не повинного мальчика, платье в клочках. Ты, виновница всего, вышла суха из воды…
— Вижу, — вывела свое заключение Вероника, — что, если с человеком ничего не случится, значит этот человек дрянь.
— Я не иду так далеко, чтоб утверждать это, Вероника. Только я желал бы, чтоб ты не выражалась так резко. Дику это еще простительно — он мужчина. Ты же никогда не должна забывать, что ты «леди»… Справедливости на свете ждать нельзя. Иногда злой человек получает свою мзду. Но чаще не получает. Правила, по-видимому, не существует. Следуй голосу своей совести, Вероника, и плюй… Я хочу сказать, относись равнодушно к последствиям. Иной раз все сойдет благополучно, иной раз нет. Но при тебе всегда останется чудное ощущение: «Я поступила правильно. Дело приняло неблагоприятный оборот; но это не моя вина. Никто не может укорять меня».
— А между тем укоряют, — сказала Вероника. — Бранят, как будто я имела намерение сделать именно что-то нехорошее.
— Не обращай внимания на мнение света, Вероника, — указал я. — Хорошему человеку нет дела до него.
— А меня в наказание укладывают в постель, — настаивала на своем Вероника.
— Ну, пусть их, — утешал я. — Что такое постель, когда голос внутреннего руководителя утешает нас размышлением…
— Ну, нет, я не согласна, — возразила Вероника. — только пуще бесишься право.
— Этого не должно быть, — наставлял я.
— В таком случае, зачем же так поступать? — вопрошала Вероника. — Зачем делать чего не следует?
С детьми трудно приводить доводы, потому что и они приводят свои.
— Жизнь — трудная задача, Вероника, — заключил я. — Сознаю, что не все делается так, как бы следовало. Но отчаиваться не надо. Как-нибудь можно приспособиться.
— Да, однако, нелегко приходится нашему брату, — сказала Вероника. — Как ни старайся, всем не угодишь. И ведь только попробуй сделать по-своему…
— Обязанность взрослых направлять ребенка на путь, по которому он должен идти, — наставлял я. — Дело это не легкое, иногда случается при этом и посердиться.
— Да уж слишком часто это случается, — проворчала Вероника. — Бывает иногда, что, право, со всеми ними забудешь, как ходишь: на ногах или на голове.
— У них намерение хорошее, Вероника, — сказал я. — Когда я был мальчиком, я думал так же, как и ты. Но теперь…
— А ты всегда делал как все? — прервала Вероника.
— Я-то? Сколько помню, из рядов не выдавался. Если не в одном, то в другом.
— И тебя это не бесило? — допрашивала Вероника. — Когда у тебя сначала добивались узнать, что ты можешь сказать, да зачем ты это сделал, а потом, когда ты пытался объяснить все, тебя не слушали?
— Что меня больше всего сердило, — сознался я, — у меня это осталось в памяти — так это как они целые полчаса толковали между собой, а потом, когда я намеревался одним словом направить их на путь истинный, обращались против меня и задавали мне трепку за то, что я смею «рассуждать».
— Если б только хотели выслушать, еще нашлась бы возможность заставить понять, в чем дело, — жаловалась Вероника. — Да куда тебе! Толкуют себе, сами, в конце концов, не зная о чем, и потом тебя же обвиняют, что устали из-за тебя.
— Знаю, это всегда так кончается, — согласился я. — Говорят: «Надоело толковать с тобой!» Как будто нам не надоело слушать их.
— А потом, если станешь думать, — продолжала Вероника, — тебе говорят, что «нечего думать!» А если ты не думаешь и случайно покажешь это, тогда укоряют: «Отчего же ты не думаешь?» Будто мы никогда не можем сделать того, что следует. Есть с чего прийти в отчаяние.
— А сами как будто всегда правы, — дополнил я. — Если случится разбить стакан, сейчас говорится: «Кто поставил стакан здесь?» Точно кто-то поставил его здесь нарочно и превратил в невидимку. Как можно требовать с таких людей, чтоб они видели стакан в шести дюймах от своего носа на том месте, где стакану и надлежало стоять. Послушать их, так можно подумать, что стакану вовсе не место на столе. Если мне случалось разбить его, по моему адресу кричали: «Ах, ты косолапый! Будешь обедать в детской». Если старшие засовывали куда-нибудь собственные вещи, всегда раздавалось: «Кто копался в моих вещах? Кто тут хозяйничал?» Наконец, когда вещь бывала найдена, с негодованием вопрошали, кто положил ее туда. Если случалось, что я не мог разыскать вещи по той простой причине, что кто-нибудь взял ее или перенес на другое место, то где бы ее ни спрятали, там ей и надлежало находиться, а я оказывался идиотом, что не знал того.
— И, конечно, приходилось молчать? — осведомилась Вероника. — Да! Если им случится сделать какую-нибудь глупость и укажешь им на нее, всегда найдется какая-нибудь непонятная для тебя причина. Непременно! А если сделаешь малейшую, самую пустячную ошибку — ведь это так естественно, — сейчас оказывается, что ты и злая, и глупая, и не хочешь исправиться.
— Знаешь, что, Вероника, мы сделаем? — сказал я. — Мы напишем книгу. Ты мне будешь помогать. В ней дети будут умными и добрыми, никогда не будут ни в чем виноваты и станут надзирать над старшими и воспитывать их. Понимаешь? И все, что бы ни делали или чего бы не делали старшие, будет не так.
Вероника захлопала в ладоши.
— Да неужели? Ах, пожалуйста, напиши.
— Серьезно, напишу, — подтвердил я. — Мы назовем ее: «Нравоучительные рассказы для родителей». Все дети станут покупать эту книжку и дарить к рождению отцам и матерям и т. д., надписывая на заглавной странице: «От Джонни (или Дженни) папе (или дорогой тете) на память и пользу».
— Ты думаешь, они прочтут эту книжку? — с сомнением проговорила Вероника.
— Мы вставим в нее что-нибудь совсем не подходящее, и какая-нибудь газета напишет, что такие книги — позор для английской литературы, — предложил я. — А если и это не поможет, так мы скажем, что это перевод с русского. Там будет написано, что дети должны оставаться дома и заботиться об обеде, а взрослые пусть ходят в школу. Мы будем отправлять их туда с маленькими сумочками. Их заставят читать «Волшебные сказки» братьев Гримм по-немецки с примечаниями; заставим учить стихотворения наизусть и объяснять грамматику.
— И их будут рано укладывать спать, — добавила Вероника.
— В восемь часов они все будут у нас в постели и станут укладываться весело, будто это им нравится. Мы заставим их молиться. Между нами будь сказано, Вероника, мне думается, они не всегда это делают. И ни чтения в постели, ни стаканчика виски или тодди на сон грядущий — никаких подобных глупостей. Бисквит-Альбер, или, если они будут уж очень умны, карамелька, а затем: «Спокойной ночи», и извольте уткнуться в подушки. И никаких призывов, никаких жалоб, что «животик болит», никаких путешествий вниз в ночных сорочках, чтобы попросить водки. Знаем мы все эти хитрости!
