Написал и тут же остро ощутил, что больше не смогу сочинить ни слова. От робкой попытки описания природы: "Было лето, было жарко, хотелось кваса, а его не было", сразу отказался.
Я почти физически чувствовал, как стрелки часов, завершая круг, затягивают на мне петлю. Надо было срочно что-то делать! Вспомнил школьные уроки литературы, сочинения... и спасительная мысль пришла сама собой - списать!
В библиотеке на просьбу получить книгу про строительство и любовь мне охотно выдали целую стопку. Привычно, как сочинение из учебника, заменяя осень на весну, Петра Филипповича на Филиппа Петровича, я переписал последние две страницы из книги, где фотография автора походила на того писателя в очках.
В типографии, пока секретарша Танечка маникюрила свои ноготки, я выстукал на пишущей машинке две странички и с облегчением сдал рукопись технологу.
И вроде бы все сошло удачно, но с того дня поселилась во мне ноющая тревога. Я старался быстрее возвращаться из типографии в издательство и с порога вопросительно заглядывал в глаза Василию Владимировичу. Первым кидался к зазвонившему телефону. И что же? Мое поведение Василий Владимирович истолковал неправильно, меня скоро перевели на повышение, и я уже больше не ходил по типографиям, а сидел за канцелярским столом и поглядывал в окно, как птичка из клетки.
А книга та, как ни удивительно, вышла с двумя моими страничками. Я часто вспоминаю тот случай и думаю: может быть, я переписал две страницы у того же самого писателя, тем более что они и внешне были похожи? А может быть?..
"Нет, - всякий раз невольно теряюсь я, - тут определенно какая-то загадка!"
Давно это было. Так давно, что, кажется, и не было никогда...
Иван Сергеевич Подоконников сидел в кресле, держал в руках журнал с юмористическим рассказом и возмущался:
- Черт знает что! Юмористический рассказ называется - плакать хочется! И ведь деньги еще за это получают, пи-са-те-ли! Да я... Да что я, любой дурак и то смешнее придумает!
Иван Сергеевич отвел душу и перевернул страницу. На следующей странице было напечатано: "Объявляется конкурс на лучший юмористический рассказ. Приглашаются все желающие. Премия триста рублей".
Иван Сергеевич крякнул и почесал затылок: "Ишь ты, петрушка какая! Триста рябчиков - считай, это... новый телевизор!"
Он посмотрел в угол, представил, что там вместо старого телевизора стоит новый, и подумал: "Попробовать, что ли?"
Он стал вспоминать смешные случаи и вспомнил, как Трофимов, что живет в соседнем подъезде, шел сдавать посуду, поскользнулся и упал.
"Это и опишу!" - решил Иван Сергеевич.
"Однажды Трофимов, что живет в соседнем подъезде, - старательно выводил он, - шел сдавать посуду, поскользнулся и упал".
Иван Сергеевич поставил точку, перечитал и попробовал хихикнуть - не хихикалось.
"Да что же это такое! - начал нервничать он. - Ведь смешно же было! А может быть, это мне, автору, не смешно, а другой, может, от смеха лопнет?"
- Сим! - позвал Иван Сергеевич жену.
- Чего? - откликнулась та из кухни.
- Тут вот, Сим, рассказ в журнале смешной напечатан, - приврал Иван Сергеевич и от смущения зарделся. - Вот, послушай. - Он прочистил горло и начал читать: - "Однажды Трофимов, что живет в соседнем подъезде, - с выражением читал он, - шел сдавать посуду, поскользнулся и упал".
Иван Сергеевич кончил и выждал паузу. Жена не смеялась. Молчала.
- Ну как тебе? - робко спросил он. - Понравилось?
- Ерунда какая-то, - ответила жена.
- А вот автору, - обидевшись, второй раз соврал Иван Сергеевич, - за этот рассказ телевизор дали.
- По шее ему нужно было дать! - бухнула жена.
Иван Сергеевич вздрогнул, потрогал зачем-то свою шею, посмотрел еще раз в угол и сказал:
- А у нас с тобой телевизор хоть и старый, а работает лучше другого нового.
Когда я бываю в гостях у Феофанова, я всякий раз удивляюсь: как, в сущности, мы еще мало знаем друг друга.
Вот, например, в прошлое воскресенье я стал очевидцем удивительного события. Мы собрались у Феофанова по случаю его кандидатской диссертации, которую он решил начать писать с понедельника. И вот после того, как все его горячо поздравили и пожелали успешной защиты, Феофанов вдруг сказал:
- Диссертация - это, конечно, хорошо, но вот о чем я думаю: а способен ли я на настоящий мужской поступок? Вот, например, если бы я шел берегом реки, а в реке тонул человек, смог бы я...
- Зимой или летом? - уточнила жена Горемыкина.
- В лютый мороз! - сурово проговорил Феофанов.
- Я бы сделал так, - сказал, поднимаясь из-за стола, Горемыкин, и руки у него от волнения дрогнули. - Я бы... незамедлительно бросил утопающему подручное плавсредство, а сам бросился к телефону!
Он сел, и в комнате повисла тишина. Жена Горемыкина нежно взглянула на него и ближе подвинула ему тарелку с салатом.
- А я!.. - сказал, медленно поднимаясь с места, Сергачев.
- Что?! - невольно вырвалось у всех.
- А я... - густея голосом, проговорил Сергачев, - снял бы ботинки, шапку, шарф...
- Пальто оставь! - крикнула его жена.
- ...пальто, - неумолимо продолжал Сергачев, - пиджак... и - подал руку помощи утопающему!
Я видел, как запылали женские лица и нахмурились мужчины, и сам непроизвольно сжал кулаки и расстегнул на пиджаке одну пуговицу.
Но тут поднялся над столом Кузьмин, ослабил галстук и глухо произнес:
- А я бы подал руку помощи утопающему, а затем десять километров нес бы его на спине до ближайшего медпункта, теряя силы и сбиваясь с пути!
- Почему десять? - спросила жена Горемыкина, но ей никто не ответил, так все были поражены поступком Кузьмина.
- А я! - выкрикнул из-за стола самый молодой из гостей Воронков Сережа. - Я бы последней спичкой развел костер, вскипятил воду и...
- Искусственное дыхание... искусственное дыхание... - шепотом громко подсказывала ему мама.
- И сделал искусственное дыхание.
- Вениамин! - толкнула меня в бок жена. - А что же ты?! Что же ты молчишь?!
- Друзья, - сказал я, вставая, - неудобно говорить про себя правду, более того, я рискую показаться нескромным, но я бы не только развел костер, я бы остро отточенным топором срубил бы несколько сухостойных лиственных деревьев и сделал избушку-времянку, где можно было бы обсушиться и прийти в себя. А затем отправился бы в ближайший населенный пункт за помощью и бесстрашно шел бы двое суток сквозь пургу и снежные заносы.
Когда я закончил, Феофанов молча вышел из-за стола и не стесняясь трижды обнял меня. А потом сказал:
- Вот какие есть на свете люди! И я горд и счастлив, что это мои друзья! Что касается меня, теперь я уверен, - я поступил бы так же!
- Вот живешь рядом с человеком долгие годы и не знаешь, что он за человек! И только в особенные минуты видишь, как щедр, отважен и богат он душой! - молитвенно проговорила жена Феофанова...
- Предлагаю сегодняшний день запомнить всем на всю жизнь! - с чувством произнес Горемыкин.
Повинуясь общему порыву, мы все встали и крепко в волнении пожали друг другу руки.
- Пап, а река в лютый мороз подо льдом бывает? - робко произнесла маленькая дочка Феофановых, но ее никто не услышал.
А я хотел объяснить ей, что там, возможно, была прорубь, но подумал и - не стал. Ведь ребенок все равно всего понять не может.
Люди говорили разное: одни - что это гипноз, другие намекали на приближение кометы Галлея, а некоторые вообще несли какую-то дремучую околесицу о духах, домовых...
А было так. В один приятный летний день я переехал на новую квартиру. Окна моей старой квартиры выходили в тихий зеленый скверик, поэтому рассказы я писал в основном о природе. Задумал было повесть о воробьях и название уже написал - "Воробьи", да вот пришлось переехать...
Окна новой квартиры смотрели в упор на строгое здание учрежденческой архитектуры, построенное не только без архитектурных излишеств, но и без стен. Из одних окон.
Любопытно было глядеть в те окна. Очень скоро я узнал всех обитателей учреждения, мысленно подружился с ними и даже невольно поднимал руку, когда они устраивали собрания. Но постепенно странное чувство стало овладевать мной, особенно первого и шестнадцатого числа, когда сотрудники выстраивались у окошка кассы. Я видел их лица со стороны кассира, они глядели напряженно и прицельно, словно из амбразуры. Сперва-то, без привычки, я тоже невольно вытягивал шею, пытаясь углядеть через дорогу в ведомости у кассира свою фамилию, но, конечно, напрасно.
Более того, я и рассказы перестал писать. Аванс, который я взял под название повести о воробьях, таял, как масло на сковороде.
Надо было срочно что-то делать! И я решился писать на производственную тему.
В понедельник в 9.00 я сел за стол и пристально уставился в окно напротив. То, что я видел, для повести никак не годилось, а если все же писать - мог получиться только фельетон или приказ об укреплении дисциплины.
