Культура — отнюдь не то, что она о себе воображает. Современная цивилизация напоминает любительницу мясного, неспособную лично зарезать курицу. Мир для нее — гигантский ресторан. Но на кухню, где орудует ножом здоровенный негр, она предпочитает не заглядывать. Хотя шинкует-то негряка для нее! Ведь, если бы для себя потел, давно бы уж прикончил не курицу, а хозяйку! «Скажите, Бен, — спросил я как-то у одного знакомого американца, — вам никогда не снилось, что индейцы скупили Голливуд и снимают фильм об очень плохих ковбоях, которых вешают с соблюдением всех формальностей римского права?» «Отличная шутка!» — ответил Бен.
Однако у этой шутки есть все шансы стать реальностью. Просто индейцы будут не из резервации, а из соседней Мексики. Такие милые симпатичные «пеоны» в круглых сомбреро величиной с колесо от телеги.
От природы простой человек — достаточно скучное существо. Его потребности редко выходят за пределы физиологических. Фантазия приближается к нулю. Учебники трактуют его как «гомо сапиенс». Гуманисты называют «царем природы», несмотря на то, что оставленный без присмотра «царь» тут же начинает подыхать от тоски.
Одиночество для него непереносимо. Свободная минута вызывает животный ужас и тягу к самоуничтожению. Убивая время, он убивает себя, и если не орет на футбольном матче, то хлещет пиво или экспериментирует с новыми разновидностями наркотиков. При отсутствии же средств просто колотит соседа табуреткой по голове или таскает жену за волосы.
Этот симпатяга — идеальный объект для воздействия культурных сил. Поп или раввин необходимы ему, чтобы в порыве раскаяния он не наложил на себя руки. Терроризирующая двойками учительница литературы — дабы привить кое-какое уважение к государственным институтам (в конце концов, она тоже чиновник, хоть и низшей категории). Пара-тройка басен об Эйнштейне и Бетховене, величия которых скот все равно не поймет, тем не менее, запугают его идеей чего-то темного и ужасного, что значительно превосходит по разрушительной мощи его жалкий интеллектуальный потенциал. Если же всего этого недостаточно, в дело вступит полицейский со свистком и палкой. На рутинной деятельности последнего и держится вся пирамида культуры.
До тех пор, пока мент на посту, любой профессор может рассуждать не только о правах человека, но даже питекантропа. Но стоит ему отойти в сторонку, как по университетским коридорам начинают толпами бродить недоучившиеся питекантропы, круша все на своем пути. Очередная революция ввергает мир в пучину варварства.
С научной точки зрения, разница между культурой и бескультурьем только в степени специализации. Дикарь все делает сам. Лично охотится за водяной крысой. Лично свежует тушку. Никому не доверяя, печет ее на углях. А набив живот, развлекает себя игрой на там-таме. Какая энциклопедическая разносторонность! То ли дело у нас, где даже обычную барабанную дробь выбивает обученный в консерватории специалист за строго оговоренную плату!
Конечно, человек цивилизованный не станет отрезать пленным половые органы или пить кровь врага. Но только по причине брезгливости! Мало ли какие бациллы плавают в этой крови?
Зато с чувством глубокого удовлетворения он стравит парочку дикарских племен, живущих на приглянувшемся ему руднике, и будет любоваться, как те кромсают друг друга на куски каменными ножами. После чего введет миротворческий контингент, навербованный из подонков цивилизованного общества — тех самых, «по ком тюрьма плачет».
Наведя порядок, бравые парни познакомят местных жительниц с технологией применения презерватива и усядутся слушать вагнеровский «Полет валькирий», воображая себя героями фильма Фрэнка Копполы «Апокалипсис сегодня». Помните: вертолеты, хижины, чудные пляжи и немного вьетнамцев, которых нужно разогнать пулеметным огнем, чтобы покататься на серфе.
Вся высокая мировая культура замешана на крови низших каст. В поэзии Пушкина мне чудится визг его африканского предка, отбивающегося чумазыми пятками от лап работорговцев. В порхающей музыке Моцарта — груз деспотизма Австрийской империи. В репинских «Бурлаках на Волге» — страдания молодого приказчика, сумевшего запрячь толпу алкоголиков в речную баржу.
Выбор между культурой и дикостью — вопрос не морали, а вкуса. Кому-то нет большей сладости, чем развалиться в грязи у трактира и орать песни о тяжелой народной доле. А кто-то, разогнав нагайкой толпу студентов, начитавшихся Фрейда и Маркса, предпочитает скоротать вечерок над томиком Петрарки. Лично я на стороне последнего. Чем утонченнее культура, тем строже должен быть пропускной режим — чтобы ее окровавленные страницы не залапали немытыми пальцами новые варвары.
Манифест сексуальной контрреволюции
История Дон Жуана имеет множество вариантов. Лично я не верю в те из них, что повествуют о статуе убитого мужа, утащившего великого соблазнителя прямо в ад. В решительности фантастического монумента чувствуется реальное бессилие испанских мужей. Не имея возможности разделаться с половым разбойником физически (он слишком хорошо орудовал шпагой!), бедняги придумали утешительную сказку, на популяризации которой неплохо заработали Мольер, Тирсо де Молина и даже наша Леся Украинка.
Куда больше доверия вызывает у меня новелла о Дон Жуане, рассказанная Проспером Мериме. В ней грешник наказывает себя сам. Пресытившись сексуальными триумфами, он уходит в монастырь, а на своем надгробии велит вырезать самоотрицающую эпитафию: «Здесь покоится худший из людей, когда-либо живших на свете».
Иными словами, и злейший преступник, и верховный судья заседают прямо внутри нас. Начиная как бунтовщики, мы непременно превращаемся в отъявленных консерваторов — палачей собственных идеалов. (Естественно, кроме тех, кого сожрала сама Революция как своих особо буйных детей. Социальная — с помощью трибуналов и расстрельных команд. Сексуальная — при деятельном участии сифилиса и СПИДа.)
До сих пор я считал себя образцом либерализма и морально-бытовой распущенности.
Телевизионные ток-шоу приглашали меня, когда нужно было высказать что-нибудь особенно омерзительное. Я протестовал против секса по телефону во имя куда более радикальных его разновидностей — в поездах и на крышах домов. Я требовал национализации девственниц и распродажи семейных ценностей. Бесплатных публичных домов — для бедствующих пожилых развратников. И рассказа «Баня» для укрепления программы младших классов.
«К людям нужно относиться мягше, а на вещи смотреть ширше» — вот что являлось моим кредо, позаимствованным из гайдаевской комедии. Меня даже называли глашатаем прогресса, хотя втайне я всегда подозревал в себе наклонности мракобеса и реакционера.
И вот в одно прекрасное утро я проснулся с мыслью: все запретить! А если нельзя ВСЕ, то хотя бы что-нибудь — хотя бы то, что пока еще можно. Но запретить так, чтобы ни у кого и соблазна не возникло что-нибудь нарушать!
Причиной, толкнувшей меня на путь истины, явилась встреча с девушкой по имени Марианна. Как ни странно, она не была святой. Наоборот! Марианну отличала исключительная антисвятость, диалектически уживавшаяся в ней с вежливостью и даже застенчивостью. Никогда ни до, ни после я не видел такой неправдоподобной красавицы! Тело элитной блудницы с длинными ногами и грудью четвертого размера сочеталось в ней с пухлогубым лицом врубелевской «Девочки на фоне ковра». Она знала два иностранных языка, носила короткую дубленку и сапоги из полированной кожи, курила план и спала как с мальчиками, так и с девочками.
Однажды ночью, вытряхнув из сигареты табак и наполнив ее коноплей из обычного с виду спичечного коробка, купленного на Бессарабке за пятьдесят долларов, Марианна смущенно затянулась и изложила мне суть своей радикальной теории, призванной изменить течение бытия. По ее словам выходило, что секс следует отделить от размножения, а пол — от отдельно взятого индивидуума. Точнее, вывести нечто третье — принципиально новое, соединяющее в себе роли и мужчины, и женщины. Причем, как по внешности, так и по внутренней сущности.
Слушая эту странную фантазию начинающей наркоманки — неприличную, и, тем не менее, совершенно для меня несоблазнительную, в отличие от всего неприличного, что мне приходилось слышать и воплощать ранее, я понял, что в этой гипотетической бисексуальной утопии мне с моими старомодными принципами громилы и совратителя нет места.
— Фрейд утверждал, что все мы от природы бисексуальны, — заявила Марианна, великодушно предложив затянуться ее сигаретой.
— Не думаю, — ответил я, отвергая дармовую отраву. — Утверждение Фрейда доказывает только то, что сам он был бисексуалом и по образу и подобию своему пытался организовать окружающую действительность. Но, что касается остального мира, сильно сомневаюсь. Особенно в той части, где нахожусь я. Мне куда проще представить в качестве возлюбленной кобылу, чем, прости господи, какого-нибудь свихнувшегося жеребца. Даже с человеческой головой и на двух ногах.
