— Я-то? — смотрел на нее улыбчивый.
— Ты, козел, — обвинила тетка. — Ты, фашисткая гадина.
— Неужели все-таки я? — сомнительно покачал головой Артур.
— Отпираешься? — насела тетка помоложе, но тоже не вызывавшая большого желания.
— Отпираюсь, — вздохнул Шопенгауэр. — Чую, что конец пришел, вот и отпираюсь.
— Эсэсовская твоя морда! — вступила в разговор третья особь. — Ты нормально отвечай, когда люди спрашивают. Не юродствуй, когда по-человечески разговаривают.
— По-человечески? — ласково усмехался Артур.
— Козел, — шелестела самая монструозная в пятнистом переднике. — Ну козел, в жизни не видала таких козлов. Я уж не думала, что такие козлы бывают.
— Ты много чего не думала, — скакал зубы Артур. — В жизни много чего бывает. Любовь, например. Слыхала про такую?
— Подонок, скотина, нелюдь! — кричала она по ту сторону женских чувств.
— Он мудак, — возмущалась вторая.
— Шизик, — отмахивалась третья.
— Милые, хорошие, давайте любить людей, — предлагал хохочущий Шопенгауэр.
Пятнистая тетка не сдержала ненависти и ударила его по лицу. Шопенгауэр не сдержал себя: зашелся нелюдским смехом, перегнулся пополам, а затем рухнул на землю. Валялся, свистел, хрюкал, дрыгал ногами и шевелил аристократичным ухом.
— Ну не могу, — хохотал он зверски. — Смотрю и помираю. Дорогие мои, сучки нетраханные, не могу я на вас смотреть. Ну простите меня, не получается по-другому.
Разъяренные женщины норовили пнуть его побольнее.
— Ладно, хватит, — серьезно сказал отсмеявщийся Шопенгауэр, поднимаясь на ноги и стряхивая пыль. — Побалдели и довольно.
Он улыбнулся женщинам на прощание, танцевально топнул ногой и резвой походкой сорвался прочь, по своим делам, интересным и неотложным.
А тетки разревелись. Они рыдали навзрыд и жаловались на судьбу. Доля выпала несахарная, причем у каждой. Особенно у пятнистой: ночью она переосмыслила жизнь, пришла к неутешительным выводам и повисла в наспех намыленной петле. Некрасивое тело весомо покачивалось, пугая робкого мужа и сердобольных куриц-соседушек. Остальные тетки спаслись, проявив недюжинное мужество и волю к жизни.
Шопенгауэр чуть не плакал, узнав о кончине несимпатичной женщины. Ему не было жаль пятнистую, он вообще не сочувствовал мертвым, потому что не умел оживлять. Ему было жаль себя, своего так и не раскрытого дара: он хотел научиться любить всякое живое существо, а пока что не получалось. Почувствовал бы любовь хоть на три секунды, несчастная спаслась. А так он ничего не почувствовал, и тетка намылила себе петлю. Потом утешился: теткой больше, теткой меньше — экая ерунда. А времени на раскрытие таланта у него предостаточно, надо лишь по-сильному захотеть и по-божески отработать.
ГЛАВА ДЕСЯТАЯ, В КОТОРОЙ ПРОДОЛЖАЕТСЯ ДИАЛОГ ПОЛИТИКА И НАРОДА
Не все то золото, что зарыто. Не все то сыр, что в мышеловке лежит. Не все попу пасха, а большевику первомай. Не все коту мышь! Бывают крысы. Не все горшком меряется. Не сразу власть берется и сказка сказывается. Дорога в тысячу верст начинается с одной мысли. Все начинается мыслью и ей заканчивается. Правда, нет того, кто эту мысль думает. Она сама думается, изредка навещая избранные головы.
Леха орал по мобильному:
— Ну извини, Артур, закорюка вышла. Заехал к Илье, а там бухач идет. Выпивка халявная, сам понимаешь. Посидели с другом, а там темно сделалось. Поутру поехали за Добрыней. Приехали, а там еще круче: такой бордель — ты никогда не видел таких борделей. Самое интересное, что все опять на халяву. Добрыня сначала выеживался, не хотел пускать. То ли ревность, то ли чванство такое, или буржуазный инстинкт. Мы друга пристыдили, разобрали девок, пошли в номера. Три дня на эту ерунду угрохал. Ел, пил и трахался. Нет, не жалею. Я, конечно, знаю твою аскезу — но ты бы заехал, а? Ты бы изменил отсталые взгляды. Когда подскочу? К девяти нормально успеваю. Мы все обдумали: будет тебе и служба безопасности, и школа молодого бойца, и патриотичное ополчение как прообраз национальной гвардии. А Железов ничего мужик, по телеку видели. Уверенный. Людей за скотину держит, так это правильно. Скажи только, что мы не электорат. Пусть человеческий контракт подмахнет, а словесами старушат тешит. Ну нормально, да? В Китеже? Там потом закорюку вышла убиенная, рассказать обхохочешься. Ладно, я расскажу, а ты обхохочешься. Ладно. И это тоже. Нет, не забуду. На что? А, эти самые. Нет, конечно. Давай потом это сделаем. Ну нормально? Да куплю по дороге. Ладно, не утруждай себя. Я сказал, что нормально будет. Да само собой. Нет, не опаздываю. Ну нормально, Артур.
Шопенгауэр стоял посреди пустого места и озарял его смехом. Один, всегда один. Никто не забредал на скучный пустырь, так что освящать его хохотом приходилось в пасмурном единстве с самим собой. Минуту, две, восемь. Посмеялся, вроде бы освятил.
В отдаленном конце страны Александр Железов говорил нетленные строки.
— Мне премьер в глаза смотрит, а я говорю: подонок, — упоенно делился он. — Почему, спрашиваю, народ плохо живет? Ну почему детям не хватает на молоко и поездки к морю? Воруют, гады, все воруют. Когда, спрашиваю, разберешься с ворами? А премьер глазенками лупает, сказать-то нечего. Повязан с негодяями, сразу видно. Я ему в глаза смотрю, а он-то взор прячет, на министров кивает, на президента. Сам хорош, говорю. Ну ничего, говорю, придем к власти, за все ответите. Будешь ты у меня ударно трудиться. На стройке народного хозяйства, понял? Ладно, говорит, признаю вину. Чувствую, хочет мне в ноги бухнуться, покаяться в грехах, в прошлой жизни. Не надо, говорю, перед народом лучше покайся, все вы, чинуши, на трудовом горбу жируете. Хорошо, отвечает, придете к власти, Александр Александрович, во всем покаюсь. А сейчас как-то неудобно, свои же и уберут. Ясно, как с ними надо? По справедливости, они ее как огня боятся. У меня программа простая — справедливость, и пиздец.
Слушатели обливались счастливым потом. Васюха зубами рвал на себе подтяжки. Молодец, шептались местные жители. «молодец!» — орали нашпигованные в толпу крикуны. Начиналось самое бесовство.
— Спасибо, друзья, — растрогался Железов. — Ваша поддержка дает силы, только на ней держусь. Вы знаете, приходится по восемнадцать часов работать. Но если работать по двенадцать часов, у нас ничего не выйдет. Все силы надо отдать восстановлению справедливости на территории Хартлэнда.
— Золотой мужик, — хрипел довольный Васюха.
На трибуны пролез моложавый человек в чернеющей майке.
— Нам жрать нечего, — признался он перед честным народом. — У меня зарплата четыреста, у жены неплатежи. Костьми питаемся, как собаки! Ну нечего жрать, нечего. Мне правительство не дает детей завести. Мы с женой хотим, а кормить нечем, правительство не дает.
— Всыплем собакам, — по-отечески сказал Железов, ласково похлопывая моложавого по плечу. — Им только всыпать надо, чтоб не врали народу и не тянули у него последний кусок.
— Костьми ведь питаемся, — стонал парень. — Так хотим детей, а суки паршивые не дают. Козлы, на х… жрать нечего, а они, суки, на «мерседесах», почему так?
— Разберемся, — металлически обещал Железов. — Творится то, что я называю отсутствием справедливости. Заврались чиновники. Обнаглели банки. Правильно, вам нечего жрать. А голосует кто?
В отдалении стоял партийный джип, за тонированными стеклами хохотал Шопенгауэр.
— Жрать нечего, — упоенно перешептывал он. — Детей нельзя завести, правительство не дает. Ну не могу, мать мою, не могу. Господи, посмотри, убиенные дела происходят. Господи ты мой, не могу. Как так можно, а?
На приватном ужине Железов моршился, топорщился и кривился.
— Ну каждый день с ними говорю, — жаловался он. — И всегда эти козлы хотят одного и того же. Каждый раз им кто-то виноват в несчастной судьбе. И это половина взрослого населения, если не девять десятых. Ни разу не подумают, ни разу. Мозги набекрень, что ли?
Леха прожевал кусок ароматного мяса и обратился к вождю:
— Саша, а тебе не кажется, что ты развращаешь русский народ? Ты же поощряешь вековую хреноту и выверт мозгов. Ты утверждаешь дурака в превосходстве дурацкой веры. Каждая твоя речевка добавляет им жизнестойкости в изначально лживых позициях. Как твои провокации уживаются с такой необъятной любовью к Родине?
— Нормально уживаются, — хмыкнул Железов. — Дуракам закон не писан. Не мне кривду выводить. То есть я ее выведу, конечно — когда власть заполучу. Твоя речь, как я понял, о целях и средствах. Поймите наконец правильно: здесь проблема простой логики, а не усложненной морали. Цель, как ты знаешь, всегда оправдывает средства. Мораль не работает, так по логике получается. Согласись, что всегда можно пожертвовать одним, чтобы спасти десять, если они примерно равны по ценности. Всегда можно на слезинке ребенка строить национальное процветание. И не хрен тут мерихлюндию разводить. Я повторю: не хрен устраивать мерихлюндию вокруг слезинки ребенка. Ее разводят не от обострения моральной чувствительности, а по слабости сознательных механизмов. Надо же признавать законы логики. Десять кирпичей больше одного. Национальное процветание можно ставить на расстрелах. Это то же самое, что десять кирпичей. Тут нет предмета для спора, поймите главное. Представьте, что в большой политике сидит усталый козел. Увлекается идеологией национальной измены: родные земли отдает налево, народец подраспустил, перед чужими странами прогибается. Его же надо убрать? Надо же поставить нормального пассионарного парня? Здесь одна смерть повлечет миллион спасенных жизней. И пусть хоть зарыдается треклятый ребенок, нормальный пассионарий плюнет и разотрет.
