— Что-то такое припоминаю?…
— Ты про кого?
— Про твою Сильверстову…
— Про Селезневу, дурак! — Под Шурочкой заскрипел стул, она оживилась и впопыхах вытерла руки о халат. — Тощая такая, взглянуть не на что. Кочерыжка, а вот поди ж ты! — Тут последовал рассказ с подробностями, отступлениями и житейскими сентенциями, которые мы сознательно опускаем исключительно ради краткости изложения. Суть истории была такова: вышеупомянутая Машка, девица тощая, как рыбья кость, вертлявая и не первой уже молодости, к тому же мужняя и детная, взяла курсовку в пригородный дом отдыха по линии профсоюза и там, в доме отдыха, с ходу приглядела хахаля, какого-то денежного шахтера, начальника, представьте, со вставной челюстью. Ну, и скандал, конечно: любовь-то цвела пышным цветом не за синими морями, люди-то все видят, кто-то мужу и шепнул, тот — на электричку, нагрянул как снег на голову, и драка была, спектакль был устроен на потеху публике. И смех и грех!
Шурочка работала языком и чистила картошку, спина ее колыхалась, халат при закатных лучах солнца играл и отблескивал яростными красками. Аким слушал речь жены вполуха и маятно соображал, у кого бы перехватить червонец? Жена тем временем уже переменила тему. На повестку встала арабская стенка. Поскольку, рассуждала Шурочка, с покупкой, считай, дело решенное, то надо подумать, как ту стенку поставить, чтобы смотрелась выгоднее, и кого пригласить в гости для обмывки приобретения. Быковых — это раз. Насчет Быковых никакого сомнения быть не может: пусть знают, что и мы не лыком, понимаешь, шиты. Кашиных — это два (он — директор магазина продтоваров, она — врач санэпидстанции; люди нужные). Значит, Кашины — это два. Зорин дальше. Как заполучить в гости Зориных?
— Это уж на твоей совести, слышишь! — Шурочка отошла от раковины, над которой чистила картошку, и, выгнув спину, заглянула в прихожую, где Аким в сердитой задумчивости курил сигарету. — Он к тебе вроде неплохо относится, слышишь?
Пухлые щеки Бублика вдруг подернулись сероватым налетом, глаза ненастно потемнели.
— Я дождусь пожрать или нет, корова!?
Шурочка бросила нож в раковину, он упал туда с громким и раздражительным дребезжанием, села на стул, взяла откуда-то из-за спины полотенце, вытерла руки с медлительностью палача и уставилась на мужа суженными глазами, не суля добра. Аким исподлобья оглядел предметы, окружающие жену, кухонный стол, где стояла эмалированная жаровница, пустой стакан, заварной чайник средних размеров и понял, что в его направлении сейчас может просвистеть любая вещь, запущенная неслабой рукой, вплоть до жаровницы, и поднялся с кресла.
— Что ты сказал, дурак!?
Аким уже держался за дверную ручку и потому был смел до отчаяния.
— Корова! Дойная корова!
Шурочка уже шарила по столу рукой, но дверь захлопнулась, замок клацнул, будто пасть хищника. Шурочка после некоторого раздумья наладила себе бутерброд с ветчиной, потом, оживившись, достала из поместительной своей сумки, висевшей в прихожей, свернутый трубкой «Журнал мод» и села в кресло, нагретое мужем, зевнула сладостно, со стоном, и, послюнив палец, начала листать тяжелые страницы.
Бублику в тот вечер повезло: червонец он сшиб на повороте улицы, возле газетного киоска, где повстречал пенсионера Жаркова, бывшего трестовского снабженца, старика доброго. Сшиб, значит, Бублик червонец («до получки»), взял коньяку по пути и с пяток румяных яблок, которые только что выбросили. Яблоки он брал без очереди, сославшись перед толпой на чрезвычайные обстоятельства: приятель, товарищи дорогие, попал под трамвай, лежит в хирургическом отделении и просит фруктов. Толпа не поверила, но и не нашлось по случаю крепкого мужчины, способного оттереть наглеца от прилавка. Бублик же деловой походкой подался на автобусную остановку. Ехать ему было недалеко. Он опаздывал и торопился: человек, согласившийся уделить полчаса для разговора, был видный, потому и занятой. Если вы живете в сибирском городе Энске, где живу я, Аким Бублик, Шурочка, Зорин и еще многие другие, нас в целом больше полумиллиона. Так вот, если вы живете в Энске, вы несомненно знаете Ролланда Мухоротова. Знаете, обязательно читали его статьи или слышали сплетни о его эксцентричности и потрясающей эрудиции. Ролланд Мухоротов заведует отделом культуры городской газеты, дает лекции по эстетике для широкой публики, он знаток литературы, как отечественной, так и зарубежной, он, кроме того, критик. Когда Мухоротов был молодым, он всех начинающих литераторов сравнивал с Львом Толстым и, поскольку никто из дерзновенных начинающих не дотягивался даже рукой и привстав на цыпочки до головы Великого, Несравненного, Вечного, приговор провинциального властителя дум был один: начинающему надлежит тотчас же бросить писать, не впадая в обольстительный соблазн, потому что, коли уж лучше, чем у Толстого, не получается, хуже творить после него никто не имеет права. Этой несгибаемой логике Мухоротов следовал до тех пор, пока на горизонте не появился, переплыв океаны, Эрнест Хемингуэй. С этим иноземцем никто из местных, увы, не выдержал конкуренции. Последнее время грозный эрудит, подобно закройщику, носит в кармане другой аршин, которым обмеривает натуру — колумбийского писателя Габриэля Гарсиа Маркеса. Это звучит импозантно: Гарсиа Маркес, и Колумбию не сразу найдешь на карте. Она вроде бы где-то в Южной Америке, там кровавые диктаторы, потрясающая бедность и шикарные пляжи для миллионеров.
Самая пора задать вопрос, что же могло связывать рафинированного интеллигента, птицу, летающую весьма высоко и гордо, со снабженцем Бубликом, положившим жизнь на алтарь грошовых страстей? Аким Никифорович, как известно, доставал теперь арабскую стенку с музыкальной шкатулкой в платяном шкафу, Ролланд же Мухоротов вот уже двадцатый год создавал роман-эпопею, охватывающую срединный кусок российской истории от Ивана Грозного до коллективизации. Мухоротов намекал в доверительных разговорах, что этот срединный кусок монолитит единый герой, некая вечная личность. В том — главная интрига и оригинальность произведения. Рукопись, готовые главы, никто в натуре не видел, даже три жены Мухоротова, убежавшие от него по причине неизвестной.
Мы задали вопрос: что связывало двух столь разных людей, Ролланда и Акима? — и отвечаем: Мухоротов, будучи начинающим журналистом, писал Бублику речь для приветствия по случаю всесоюзного совещания строителей. Вспомните, пожалуйста, этот момент. Речь, напичканная латынью, можно утверждать, оборвала Бублику карьеру, он не смог осилить слово «симпозиум» и был посрамлен публично. Бублик вспомнил о Мухоротове сразу, когда конструктор Боря Силкин объяснил, что для успеха операции (а в ее успехе Боря Силкин сомневался) нужна жалостливая и убедительная, главное, история, способная растрогать видавшего виды дядю Гришу Лютикова. Он по натуре — добрейшая душа, дядя Гриша, но у него клиентура разная попадается, и опыт учит, что верить можно не каждому. Историю насчет острой нужды именно в арабской стенке Бублик выдумать самостоятельно не мог, потому он решил перекупить ее за бутылку коньяку и пяток румяных яблок в придачу у мэтра Мухоротова, тем более что они, хоть и отдаленно, но знакомы давно. Мэтр согласился по телефону встретиться, но просителя не вспомнил. Говорил Мухоротов с вялостью, неразборчиво, словно катал во рту конфету, но снизошел.
В сумеречном подъезде Аким Бублик поглядел на свои часы и вздохнул с облегчением: в запасе было еще целых пять минут, так что точка в точку получилось, слава богу.
Мухоротов наказывал не опаздывать, он сказал, что не уважает тех, которые опаздывают.
Дверь открыла тонконогая старуха с маленьким птичьим лицом, она пошла прочь не оборотившись, тянула с трудом, точно лыжи по талому снегу, мужские шлепанцы и постанывала, видать, обремененная недугом. Гость остался топтаться в прихожей, где стояло два обдрипанных кресла и журнальный столик кустарной работы, напоминающий по форме сердце или же больших размеров зад. Такие столики когда-то давно выпускала артель местпрома, теперь на эту мебель смотреть-то даже смешно. «Столько пишет человек, — рассеянно подумал Аким Никифорович. — Такую деньгу гребет, а живет как уборщица какая-нибудь». Следом появилась мысль о том, что люди искусства со странностями и им многое прощается. Мухоротов, он пребывает как бы в состоянии невесомости, и всякие там мелочи его некасаемы.
И обои бы сменить не мешало.
Обои зеленого цвета махрились, были в пятнах местами, будто на них ели щи.
«Неаккуратно квартиру содержит товарищ писатель! Неаккуратно».
Бублик с некоторой брезгливостью сел в кресло, поставил на журнальный столик пакет с яблоками и слегка вытянул натруженные за день ноги. В квартире было тихо, лишь где-то отдаленно, словно за тысячу верст отсюда, шаркали войлочные тапочки. Значит, старуха шевелится, не померла старуха.
