Позже Швейк рассказывал: «Спешка нужна только при ловле блох!.. Когда-то в Праге свихнулся один районный судья. А выяснилось это вот каким образом. Один человек, звать его Знаменачек, обложил как-то самыми что ни есть последними словами его преподобие каплана Хортика. А судья, который потом судил это дело, был человек очень набожный и до того разнервничался, что совсем лишился рассудка и ну орать на обвиняемого: «Именем его величества приговариваетесь к смертной казни через повешение! Приговор окончательный и обжалованию не подлежит!» — «Господин Горачек! — зовет судья судебного пристава. — Возьмите этого господина и вздернете его там, где ковры выбивают. Потом приходите сюда, получите на пиво!» Пристав с перепугу совсем уже было потащил пана Знаменачека вешать, и не будь при этом защитника, не знаю, чем бы все это кончилось».
Итак, Швейка под стражей доставили в гарнизонную комендатуру, где был чин-чином подписан протокол, составленный майором Вольфом, что Швейк, будучи военнослужащим австрийской армии, сознательно а без какого бы то ни было нажима или давления переоделся в русскую военную форму и был задержан полевой жандармерией, когда русские отступили. Затем его отвели и сунули в какую-то дыру, служившую прежде складом риса, а одновременно пансионом для мышей. Мыши Швейка ничуть не боялись и весело носились вокруг, подбирая зернышки. Швейку пришлось самому сходить себе за тюфяком. Когда он лег и его глаза привыкли к темноте, он увидел, что на его тюфяк перебирается целая мышиная семейка сразу. Но все же Швейк провел ночь спокойно, потому что мыши оказались без особых претензий.
Вместе с утренним кофе к Швейку в дыру сунули какого-то человека в русской фуражке. То был агент тайной военной полиции, который говорил по-чешски с польским акцентом. «В хорошенький переплет я влип, — начал он без обиняков. — Я, понимаешь, служил в 28-м, а потом сразу пошел на службу к русским, и теперь так по-дурацки позволил себя накрыть! Я в 6-й киевской дивизии служил… А ты, друг, в каком русском полку был? Что-то мне сдается, что мы в России где-то виделись. А то, может, вспомнишь, с кем ты там встречался? Интересно, кто там из ваших, из 28-го…»
Вместо ответа Швейк потрогал его лоб, затем пощупал пульс и, наконец, попросил высунуть язык. Потом Швейк забарабанил в дверь и когда караульный пришел его спросить, почему он подымает такой тарарам, Швейк попросил его немедленно вызвать доктора, потому что у человека, которого сюда привели, начинается бред! Но никто к нему не шел. Этот подонок остался со Швейком и продолжал нести несусветную чушь насчет Киева. «Не иначе, как вы хлебнули воды из болота, — сказал ему Швейк, — прямо как один знакомый, молодой Тынецкий. Он поехал в Италию и от болотной воды схватил лихорадку.
Только его, бывало, скрутит приступ, сразу чужих начинает узнавать — аккурат, как вы. А никакого лекарства против этой болезни нету, единственно то, что придумал новый санитар в больнице в Катержинках… Положили к нему одного профессора, а тот, надо вам сказать, целый божий день ничего не делал, только сидел да считал: «Раз, два, три, четыре, пять, шесть» и опять сначала. Ну, и довел же он своего санитара! Только профессор снова сосчитал до шести, санитар к нему как подскочит, да как хряснет его по уху. «Вот тебе, — говорит, — семь, вот тебе восемь, девять, десять!» Что ни цифра, то по уху. Профессор схватился за голову и спрашивает, куда он попал. Так, стало быть, и очухался, и выписали его из больницы».
«Я знаю всех ваших знакомых по Киеву, — неутомимо порол свое агент контрразведки. — Не было там с вами, случайно, одного такого толстого, а другого тощего? — «Бросьте вы переживать, такое может со всяким случиться. Мало ли кто всех тонких да толстых не запомнит!» — «Послушай, друг, — захныкал в ответ подлец императорско-королевской службы, — вот ты мне не веришь, а конец нас все равно одинаковый ждет…» — «На то мы и солдаты, — безразлично обронил Швейк, — на то нас и матери породили, чтоб из нас наделали лапши, когда придет время надеть мундир. И мы с радостью…» Шпион постучал в дверь и через минуту за ним пришел фельдфебель.
На другой день Швейка потащили в военно-полевой суд. Майор, говоривший по-чешски, гаркнул: «Вы предали государя императора!» — «Иезус-Мария! Да что вы говорите?! Когда?» — выкрикнул Швейк. «Оставьте свои глупости при себе, — сказал майор. — В русскую форму переоделись добровольно?» — «Добровольно». — «Никто не заставлял?» — «Никто не заставлял!» — «Знаете, что вы теперь пропали?» — «Знаю. В 91-м полку меня уже как пить дать ищут. Что же касается до переодевания, то, осмелюсь доложить, однажды с переплетчиком Божетехом с Пршичной улицы в Праге случилось вот что: купался он в реке Бероунке, одежду развесил на вербе и страсть до чего обрадовался, когда в воду к нему влез еще один господин.
Поплескались, значит, поныряли, потом этот незнакомый господин первым вылез из воды. Потому, дескать, что спешит на ужин. А потом, когда пошел одеваться пан Божетех, то заместо своей одежды нашел рваные босяцкие лохмотья. Пану Божетеху ничего не оставалось, кроме как напялить их на себя. В Прагу он пробирался разными окольными тропками, но все же жандармский патруль его заарестовал и безо всяких препроводил в суд в Збраслав. Это, мол, может каждый сказать, что он переплетчик Божетех из Праги, Пршичная улица, номер 16». Секретарь военного суда, который по-чешски был не силен, уразумел, что Швейк показывает адрес своего соучастника и записал: «Прага, № 16, Иозеф Божетех».
Для генерала Финк фон Финкенштейна, председателя суда, перед которым предстал Швейк, устраивать экстренные процессы стало такой же привычной необходимостью, как для другого ежедневно сыграть свою партию в биллиард или перекинуться в картишки. Иногда он находил в повешении комическую сторону, о чем однажды писал своей жене в Вену: «… на днях мы вешали одного еврея. Веревка оборвалась и он свалился наземь. Еврей тут же пришел в себя и кричит: «Господин генерал, я иду домой! Вы уже меня повесили, а по закону за одно и то же два раза вешать не полагается». Я принялся хохотать и еврея мы отпустили. У нас, дорогая, весело!..»
Майор внес предложение запросить по телеграфу бригаду, чтобы выяснить, где находится 11-я рота 91-го полка, к которой, по показаниям обвиняемого, он будто бы принадлежит. Генерал запротестовал, ибо тем самым сводится на нет экстренность суда. Посему он предлагает удалиться на совещание, чтобы вынести приговор и немедленно привести его в исполнение. Но майор продолжал настаивать на своем! Необходимо-де установить личность обвиняемого. Что, если это поможет установить неизвестные покамест связи обвиняемого с его бывшими товарищами по части, в которой он служил? Генерал больше не протестовал. Швейка перевели в гарнизонную тюрьму.
Дома генерал Финк принялся размышлять, как бы ускорить всю эту историю. «Петли ему все равно не миновать», — подумал генерал и распорядился позвать к себе фельдкурата Мартинеца. «Слыхали? — ликуя, встретил генерал фельдкурата. — Одного вашего земляка будем вешать!» Усаживая Мартинеца на кушетку, генерал весело продолжал: «Еще в начале войны я сумел добиться, что одного типа мы вздернули через три минуты после вынесения приговора! А сейчас меня осенила другая замечательная идея: чтобы потом дело не затягивать, вы предоставите осужденному духовное утешение заранее!» И наполняя рюмку фельдкурата вином, генерал приветливо добавил: «Утешьтесь малость перед духовным утешением…»
После бутылки доброго «Гумпольдскирхена» фельдкурат вплыл к Швейку в камеру, словно балерина на сцену. «Возлюбленный сын мой, — с подъемом молвило духовное лицо, — я фельдкурат Мартинец». Швейк поднялся со своей койки, жизнерадостно, от всего сердца пожал ему руку и сказал: «Очень приятно! А я Швейк, ординарец 11-й маршевой роты 91-го полка. Присаживайтесь рядком да рассказывайте, за что вас сюда посадили. Вы же в офицерском чине и сидеть вам положено в офицерском аресте при гарнизоне. Иногда, конечно, такая путаница получится, что потом и вовсе не разобрать, какая кому отсидка положена… как, к примеру, случилось с одним зауряд-кадетом у нас в полку перед войной.
Надо сказать, такой зауряд-кадет — это было что-то наподобие фельдкурата: ни рыба, ни мясо, на солдат горло драл, что твой офицер, а как чего стрясется, сажают его промежду нижних чинов. И то сказать, господин фельдкурат, были они чисто подкидыши: на унтер-офицерский харч их не зачисляют, столоваться с нижними чинами тоже не смели, потому, дескать, как они выше, ну, а офицерский харч им тоже не полагается! Так что пробавлялись в буфете единственно сыром. Словом, повисли между небом и землей и за несколько дней испытали такие муки, что один из них бросился в Малыпу, а другой драпанул из полка и через два месяца написал в казармы, что назначен в Марокко военным министром».
