22. Келли
Как слон к водопою, ломая и круша всё на своем пути, к костровищу прорвался Брайан с ружьем в руках. Его волосы были всклочены. Или просто стояли дыбом.
Увидев, что все живы, он опустил руки с оружием и поднял глаза к сизому небу. Может, молился, а может, просто закатил глаза. Про себя.
— Что тут у вас произошло? — процедил британец сквозь зубы.
— Она орала, — наябедничал Отавиу.
— То, что орала она, а не ты, я и так понял. Если только за ночь кто-то не лишил тебя… — Брайан умолк, бросив взгляд на меня. Можно подумать, я никогда не слышала слово «яиц». — Ну, ты понял. Из-за чего?
Теперь он смотрел на меня. Боковым зрением я заметила, что колумбиец начал принимать петушиную позу.
— Я рисовала. Он подкрался и напугал, — настучала в свою очередь я.
— Я пошутить хотел, — как-то сразу сдулся Ферран.
— С утра у тебя с юмором не задалось, — призналась я.
Может, и от рождения.
Уэйд потер свободной рукой брови и устало опустился на соседнее бревно.
— Отавиу, будь добр, сходи за сухими дровами в самолет, — обратился он к колумбийцу.
— Сам сходи, — тот всё же выпятил грудь, готовясь к бою.
— Тавиньо, — мягко начал британец. — У меня сейчас два противоречивых желания. С одной стороны, хочется тебя пристрелить. С другой — отослать от греха подальше. Например, за дровами. Я пока не определился.
Тут среди тумана проступила фигура Эндрю. Передвигался он осторожно. Может, ногу вчера где-то потянул?
— Все живы? — спросил он.
— Пока да. — Брайан выразительно посмотрел на колумбийца.
Отавиу скорчил недовольную физиономию, но скрылся в тумане.
— Гаденыш, — Уэйд сморщил породистый нос. — Лучше бы поспали. Всё равно в тумане никуда не пойдешь. Даже на охоту. Что хоть рисовала?
И он поднял упавший в процессе ора блокнот.
— Можно, я тоже посмотрю? — вежливо спросил Додсон у… Брайана.
И очень осторожно присел рядом с ним. Такое ощущение, что собрались четверо из глубоко капиталистических стран, и сам собою вышел у них коммунизм. В отношении моих рисунков.
— Это из Древней Греции? — спросил Эндрю у Уэйда.
Естественно, кто тут у нас самый главный?
— Нет, это индейская девушка, — возразил эксперт по американским культурам Уэйд, поворачивая скетчбук под разными углами, будто пытался рассмотреть рисунок в первозданно-бесстыдном варианте.
— А разве они спортом занимались? — продолжил выспрашивать Додсон у британца.
— О, еще как! — продемонстрировал posh-эрудицию тот. — Ацтеки даже в футбол играли. Настоящим каучуковым мячом!
— Ага. А капитана команды у них в жертву приносили, — вмешалась я. — Только свидетели расходятся в показаниях, какой команды: одни говорят — проигравших, другие — победителей.
— Опять «жертвы»? — с досадой потянул американец. — Келли, вы опять будете доказывать, что человеческие жертвы — это очень гуманно?
Он говорил как человек, у которого болели зубы. Все.
— Я не говорила, что человеческие жертвоприношения — это гуманно, — возразила я. — Я сказала, что муиски были гуманны с жертвами. Например, для главных праздников издалека привозили мальчика. Его несколько лет кормили лучшими блюдами, купали, носили на руках — буквально. А когда юноше исполнялось шестнадцать, он выполнял свое предназначение. Но если «солнечный мальчик» имел неосторожность согрешить с девушкой, он просто лишался своего статуса и переходил в разряд рядовых работников. Так, где условия были гуманнее: у диких муисков или в цивилизованном Риме, где согрешившую весталку закапывали живьем?
— Красивая! — не оставил рисунки без внимания ведущий искусствовед Тавиньо, вернувшийся с дровами.
Он бросил охапку веток на землю и склонился между Додсоном и Уэйдом, завершая скульптурную композицию, посвященную международной мужской солидарности.
Брайан перевернул страничку.
— А почем на ней тунха, как у тебя? — задал вопрос Отавиу Зоркий Глаз, потому что никто до него, включая меня, не потрудился это заметить.
Я растерялась, но тут мужская солидарность пришла мне на помощь.
— Что такое «тунха»? — спросил у колумбийца Брайан.
— Ты что, никогда не был в Музее золота в Боготе? — удивился Ферран так, будто бывает там каждые выходные. — А где ты такую нашла?
— Мне ее подарил один человек. Он что угодно найдет, если потребуется — из-под земли откопает, — честно призналась я, но тут же горько поправилась про себя: «находил», «откапывал». Мозг отказывался принять мысль о том, что папы уже нет.
— А что она означает? — продолжил допытываться Тавиньо.
— Это Юкуагуайя, богиня женского… плодородия, — вспомнила я из сна.
— А! Это, типа, амулет такой, — сообразил колумбиец. — А для мужского… кхм… «плодородия» какой нужно брать?
Брайан с Эндрю переглянулись и хрюкнули.
— Это я для своего брата. Я к нему на свадьбу еду, — обиделся Ферран.
— «Иду», — поправил его британец.
— «Скоро пойду», — внес свою лепту американец.
Как это им удается? Ведь только что были готовы друг другу глотки перегрызть?
Группа экспертов погрузилась в обсуждение связанных с уходом деталей и дел. Скетчбук вернули мне. Невиданная щедрость. Но рисовать сон в их присутствии у меня не получалось. Поэтому я сделала несколько набросков спутников, за что получила целый вагон комплиментов, вроде: «Ничего себе! Правда похоже».
Вскоре туман начал оседать. Брайан сходил на охоту. Ферран распотрошил попугая. Мы сварили его в воде. Еда без соли не лезла в горло. Но все старательно ее туда засовывали.
Наконец, часов в десять мы тронулись. Я накинула на плечи свой рюкзак с притороченным к нему матрасиком, и размышляла над извращенностью подсознания, подсунувшего Апони такую же тунху, что и у меня.
23. Брайан
Утро началось ярко. С искр в глазах. От вопля Келли я подскочил и стукнулся о металлический угол кресла. «Десять негритят отправились обедать, один поперхнулся, и их осталось девять…», — напел внутренний голос. Кто-нибудь знает, как пристрелить внутренний голос?
Четверо. После того, как «одни поперхнулся», осталось четверо. Зато какое разнообразие вариантов развития событий. Хочешь: «Восемь негритят ушли гулять потом, один не возвратился, остались всемером». Или: «Трое негритят в зверинце оказались, одного схватил медведь, они вдвоем остались».
На ходу, не зашнуровывая, я сунул ноги в ботинки, толкнул дверь салона в сторону и спрыгнул вниз. Мозг с отставанием отметил, что место Отавиу пусто. В ушах всё еще стоял визг девчонки. Я пальнул из ружья, чтобы показать, что спешу на помощь. Густой туман прятал сельву от глаз чужаков. А жертву — от глаз спасителя. Крик не повторялся, и я бросился к костровищу. Одного утра для статистики недостаточно, но вчера она была там. Хоть какой-то ориентир, когда видимость всего пять шагов вперед.
Оказалось, он «просто пошутил»! Я чуть не поседел, пока бежал, а он «просто пошутил». И эта коза тоже! Что ее потянуло на свежий воздух в непроглядном тумане? Что ей мешало в самолете устроиться? И вообще, что это за навязчивая привычка: рисовать по утрам? Нормальные люди по утрам трусцой бегают, зубы чистят, кофе пьют… А не вырисовывают с фанатичной погруженностью полуобнаженных индейцев.
Я еще долго пытался унять сердечную дробь и надеялся, что не очень заметно, как у меня дрожат руки и коленки. Впрочем, вскоре жизнь вернулась в обычную колею, если автономное выживание в сельве можно так назвать. Провинившийся колумбиец немного притих и не бузил. Келли меня всё же нарисовала. Правда, Эндрю тоже. И даже Отавиу, хотя он, по-моему, этого вообще не заслужил.
Покидать «насиженный» лагерь совсем не хотелось. Какая-никакая, а цивилизация. Крыша над головой, есть где посидеть. Радовало одно: начнем подниматься в гору — станет холоднее и исчезнет гнус, который донимал нещадно. Благодаря «шутке» одного идиота встали мы рано, и на дорогу был почти весь день. Когда наше вынужденное пристанище скрылось за деревьями, я «вспомнил», что забыл там котелок. Он был заранее припрятан в самолете. Колумбиец на это поинтересовался, не забыл ли я мозги. Я возразил, что даже если и забыл, то у меня они хотя бы есть.
