Но его молитва не исполнилась. Через два часа староста сложил косу и, глубоко вздыхая, сказал:
– Выдержал, сволочь такая. Такой ледащий, а русскому человеку с ним столько пришлось возиться.
Звержина победоносно улыбнулся, а Швейк, осмотрев луг, убедился, что его половина выкошена, и похвалил Звержину:
– Ишь, какой ты молодец. После обеда вызови на состязание ещё кого-нибудь.
В это время пришла Наташа и позвала их на обед, который она приготовила. Обед был плохой: в воде было сварено пшено, воду из которого она потом слила в миску, полила её из бутылки каким-то маслом, из ведра вынула хлеб, разрезала его на куски, на мешки положила ложки и сказала:
– Вот, кушайте на здоровье.
Швейк лизнул масло с пальца. Дуняша, заметив его изумлённое лицо, объяснила ему, показывая на бутылку:
– Это наше подсолнечное масло.
После обеда Трофим Иванович посмотрел на солнце и, залезая в тень под телегу, сказал благосклонно:
– А теперь часочек отдохнём. Теперь, дети, ложитесь отдыхать.
Дуня с Наташей ушли к бабам на соседнее поле. Через некоторое время оттуда донеслось пение, к которому Швейк с интересом прислушивался. Затем он почувствовал, что ему было бы приятно остаться одному и отошёл за телегу, скрывшись в высоких лопухах.
Пение прекратилось. А когда Швейк, облегчившись, встал, перед ним открылась неожиданная картина: все женщины сидели на корточках, на расстоянии, которое позволяло им быть невидимыми, и упорно смотрели на то место, где был он. Как только он поднялся, они разбежались со смехом и снова на другом конце поля зашушукались, показывая пальцами в его сторону.
Потом Трофим Иванович решил:
– Я пойду косить с Звержиною, а вы, ребята, с дочками будете молотить.
Дуня взяла себе Марека, дала ему вилы, запрягла волов в арбу и, разъезжая на них по полю, показывала ему, как надо складывать копны пшеницы на арбу. Так они свезли пшеницу и разложили её на току. Наташа запрягла лошадей в каменную молотилку, похожую на равносторонний восьмиконечный крест, дала Швейку в руки вожжи и крикнула: «Становись на середину и держи крепко!» Затем начала гонять кнутом лошадей по току. Лошади бегали рысью, зёрна под их копытами и под ударами каменных граней молотилки сыпались, подпрыгивая вверх. Наташа кричала, бегая за упряжкой, переворачивала солому, а Швейк улыбался: «Вот так техника времён потопа. А я тут, как все равно директор Клудский во время циркового представления».
Смолотили, сложили зерно вместе с мякиной в мешок, солому сложили в стороне, и уже готов был воз с новым грузом. Так они работали до наступления темноты, когда возвратились косари. Дуня снова приготовила еду. Швейк попросил, чтобы она туда столько масла не лила. После каши каждый взял по куску хлеба и по половине арбуза; Трофим Иванович разостлал войлок, лёг посредине, снял сапоги, которые он положил под голову, и сказал:
– А теперь спать! Девки – сюда, австрийцы – сюда.
А сам остался между ними, как стена между баранами и волками, стена, которая храпела так, словно ворчала на всех, о чем-то предупреждая.
И все, усталые, заснули сразу. Среди ночи Марек проснулся, словно от толчка: ему казалось, что на ноги падала роса. Он подобрал их под себя и закрыл концом войлока, чувствуя при этом своё словно избитое тело. Пальцы и плечи болели. И он снова заснул. И уже сквозь сон он почувствовал, как к нему прижимается Швейк и как ему приятно от исходящего от него тепла. Второй раз он проснулся уже от холода, когда начинало рассветать. Все ещё спали, и только Дуня вешала на кол ведро и зажигала пучок соломы. Она разводила костёр для того, чтобы приготовить завтрак. Когда она увидела Марека, протирающего со сна глаза и не соображающего, где он, то потихоньку сказала ему:
– Староста хорошо тебя распознал и недаром сказал, что ты настоящий дурак. Господи, прости мне грехи мои, все спят, как чурбаны, два часа я лежу возле него, а он знай храпит!
Марек понял. Звержина лежал в стороне от подстилки, далеко в поле, обнимая Швейка. А возле Марека было пустое место, ещё тёплое и, очевидно, нагретое Дуней.
С восходом солнца она разбудила остальных. Когда Швейк стал искать взглядом ведро, чтобы умыться, Трофим Иванович рассмеялся:
– Опять хочешь умываться? Не надо, в воскресенье вымоемся.
А девушки вынули из мешка коробочку простой, дешёвой пудры и кусками ваты напудрили свои немытые лица, а как только похлёбка была съедена, Трофим Иванович вскочил на ноги:
– Ну-ка, на работу! Смотрите, дети, к субботе мы должны все кончить.
И так шёл день за днём. А в субботу Трофим Иванович, когда за ними приехала его жена, послал Марека с Дуняшей с возом пшеницы домой, сказав, что сами они после обеда домолотят остальное и в воскресенье утром приедут на рассвете, чтобы успеть пойти к обедне.
Всю дорогу, которую они ехали вместе, Дуня не разговаривала с Мареком, и, только когда приближались к деревне, она заговорила с ним в первый раз после того утра, когда назвала его дураком.
– Ты знаешь, я выхожу замуж. На будущей неделе жених из Каргино со сватами приедет за мной; так говорила его мать моей матери. Ты будешь гулять на моей свадьбе?
– Буду, – сказал Марек, напрасно пытаясь разгадать загадку этой молодой, примитивной человеческой самки, кипящей жизнью и здоровьем. – А когда свадьба будет?
– Если наши договорятся, то через три недели, – вздохнула Дуня, и её грязное лицо покраснело под слоем пудры. – Жених он богатый, земли у него много. И говорят о нем, что он человек хороший, что жену бить не будет. Его отец тоже не бил. – Дуня подсела к Мареку, взяла его руку в свою и стала жаловаться: – Мне семнадцать, а жениху двадцать лет; уж пора замуж. Уж надо мной и то бабы подсмеиваются, а мама страшно бранится. С Ольгой Федоровной она из-за этого поругалась. Та ей сказала: «Какая же у тебя дочь! Такая безобразная, что ни один бездельник не хочет её взять замуж!» Но ведь я не безобразна?
– Нет, вовсе нет, – согласился Марек, обнимая её за талию.
И Дуня, прижимаясь к нему, задорно зашептала:
– Ну-ну-ну, хватит! Ну почему ты такой глупенький? Ну, оставь меня; в хате будет много времени.
Они доехали. Хлеб сложили в ригу. Дуня распрягла волов, пустила их на пастбище и пошла носить с Мареком воду в баню, испытывая его:
– Рано утром вытопим баню и выпаримся. А сегодня умоемся только холодной водой. Но спину ты мне потрёшь, правда?
Но в бане она заперлась и, когда выходила вымывшись, шепнула ему:
– Теперь иди ты, помойся! А потом приходи в хату, я приготовлю тебе яичницу к ужину.
А когда Марек пришёл к ней, она поставила на стол яичницу, поджаренную с кусками солёного сала, откуда-то принесла подушку в голубой полосатой наволочке и положила её на полати.
– Сегодня я буду спать здесь под иконами и буду молиться, чтобы Бог простил мне грехи.
Она начала креститься перед иконами и бить земные поклоны, стукаясь лбом об пол. А Марек, когда ему это надоело, подошёл к ней и поднял её. Он сел с нею на лавку и посадил её к себе на колени. Она обняла его за шею и зашептала:
– Вот будет ярмарка, ты мне конфет купишь?
– Все тебе, душенька, куплю. Как только получу деньги из Австрии, конфет принесу тебе десять фунтов, – обещал Марек, стягивая с её плеч рубашку.
Но Дуня страшно испугалась, вырвалась из его рук и отскочила к самым дверям.
– Нельзя так, нельзя, ещё видно. А мне стыдно перед иконами. Нельзя, чтобы богородица на нас смотрела.
– Ну, Дуняша, уже почти темно, – взмолился Марек, – честное слово, я вот тебя едва вижу, а потом я пойду во двор и закрою ставни.
Он вышел и прикрыл их. А когда вернулся, на столе светилась небольшая закопчённая лампа, а Дуня опять крестилась перед иконами.
– Прости, господи, грехи мои!
– Но, Дуня, зачем огонь? – спросил он, прижимая её к себе, – Я потушу.
– Не надо, не надо тушить! – Дуня рванулась к лампе. – Я не хочу. Бог и во тьме видит, а я не хочу, чтобы богородица обо мне знала.
Марек в отчаянии сжал руки над головой.
– Ты сама не знаешь, чего хочешь!
И Дуня, подходя к нему, зашипела ему в лицо:
– Ну глупец, непроходимый дурак! Каждый сопляк у нас знает, что нужно делать, а ты солдат и ничего не знаешь… Ну, дурак, смотри же!
И, плача от злобы, она вскочила на полати, с ненавистью перевернула богородицу и Христа лицом к стене, стукнула по ним кулаком так, что с них посыпались пыль и паутина. С лавки она соскочила, бросилась на шею Мареку и победоносно крикнула:
– Ну, что же ты смотришь, глупец! Теперь они смотрят через стену на улицу, а мы за ними можем делать, что хотим!
И, падая на подушку, она увлекла за собой Марека и, обнимая его, шептала:
– Мой милый, дорогой, золотой австриячек!
На дворе уже было светло, но в глазах Марека ещё клубилась сладкая темнота, когда он шёл через двор, чтобы доспать на своём сене. Через некоторое время приехали Швейк и Звержина и расположились возле него. Они проспали до самого полудня, пока Дуня не пришла к ним и не начала их будить к обеду. Она погладила Марека по лицу и, видя удивлённый взгляд Швейка, сказала ему:
