Вот в этих самых «Вышибалах» и рассказал нам Грязнуля Фред, какой ему сон привиделся. Про Зеленую Рожу – это призрак такой, тоже моряк, только бывший, – про то, как они в кости играли, и про дружка своего, Муравьева – который башку свою под мышкой таскает, – и про то, как на корабле-призраке увидел самого себя, Капитана Фреда.
Поначалу я ему не поверил. Вроде бы и правдоподобная эта история, да только сам Капитан уж больно врать горазд. И хитрец каких поискать: любого вокруг пальца обведет. А потом… послушал, поглядел на него и вижу – ему и правда худо, бедняге. Жалостный, жальчей некуда, такого и пожалеть жалко.
А теперь отпишу Вам про главное.
На рассвете подался я к угольным складам, чтобы, значит, с дружком моим – Другич его зовут – встретиться: в добрые старые времена мы с ним не одно дельце провернули. Другич, он много чего умеет. К примеру, заслали его на рудники однажды, наказание отбывать, так он, не будь дурак, сейфы взрывать научился и с тех пор без динамита на улицу носа не кажет. А еще везде таскает с собой стремянку, приставную лесенку то есть. Другич к ней очень привязан, можно сказать, прямо влюблен до беспамяти, даже именем ее человеческим зовет – Мелани. У стремянки восемь ступенек, поэтому полицейские прозвали Другича «Восьмиэтажный». Во всех тюрьмах мира кладовщикам известно, что лесенку Другича надобно беречь пуще глаза: ведь наши вещи тоже отбывают срок вместе со своим владельцем, только тот в камере, а они на складе. А ежели стремянку не уберегут, то Другичу сидеть там пожизненно, потому что он как пить дать парочку малогабаритных патронов им подложит. Эти динамитные патроны оттого таким словом называются, что их можно под нерадивого кладовщика незаметно подсунуть, а там – бах-бабах! – и кладовщика поминай как звали.
Другич, он, конечно, не нашего с Вами поля ягода, в управители не годится – такого не увекалечишь. Вон нашего собрата по трону – это я про Наполеона – в два счета увекалечили посреди площади в его родной деревне Аяччо, вместе с четверкой братских родственничков в придачу, или русского царя Петра – этого в виде ковбоя верхом на скакуне. А с Другичем что прикажете делать? Пусть себе возвышается посреди площади на высокой подставке – подстамент называется – и со стремянкой в руках? Так ведь кто его увидит, сразу подумает, что это памятник какому-нибудь знаменитому мойщику окон. Меня-то, например, хоть сейчас увекалечивай: в фуражке, какой ни у кого другого нету, в крагах шикарных, с саблей в правой руке, с револьвером в левой, при этом одну из рук я простираю над народом, вроде как его благословляю.
В общем, встретился я на набережной с Восьмиэтажным Другичем и с Мелани евонной и говорю, надо, мол, на суденышко одно взобраться. Он ответил по своей привычке, то бишь промолчал. Потопали мы к причалу, где пароход другой искпедиции пришвартовался. Название у него – чудней некуда: «Что новенького, господин Вагнер?». Это ж надо додуматься, так по-дурацки корабль обозвать!.. А потом у нас с Другичем примерно такой разговор получился:
«Этот, что ли?» – спросил Другич и застыл как вкопанный.
«Этот», – говорю я и жду, что дальше будет. И тут он меня оглоушил, как гром средь ясного неба.
«Прощевай, – говорит, – покедова!»
Спятил он, что ли, а может, рехнулся? Подхватил свою Мелани, будто какую мадаму под ручку, и зашагал прочь.
«Эй! – кричу. – Куда ты намылился?»
«Выпить охота».
«И на судно со мной не полезешь?»
Он меня обратно будто громом по башке ка-ак шандарахнет!
«Нет, – говорит. – И тебе не советую. Разве это судно? Это плавучий ад и преисподняя!»
Я шибко удивился: Другич сроду таких длинных речей не выдавал, как есть двухнедельный запас израсходовал.
«Другич! – аж кричу от удивления. – Не узнаю тебя! Неужто боишься?»
И тут меня ждал сурприз. Другич-то и впрямь струсил, это же сразу видно было! А про Другича надо знать, что он не драчун, не задира, от поножовщины шарахается и, ежели увидит потасовку на улице, он лучше перейдет на другую сторону, чтобы не ввязываться, в общем, малый тихий и рассудительный, чем очень меня напоминает. Все знают – ежели Другича не задевать, считай, будто застраховал свою жизнь. Раз как-то был случай, когда водопроводчики прокладывали трубы и, пока Другич спал, воспользовались его стремянкой. Водопроводчиков было с десяток, и все с железными трубами, но он в одиночку мигом раскидал их, так что там камня на камне, трубы на трубе не осталось. Вот потому-то я опять сунулся к нему с вопросом:
«Неужто боишься, Восьмиэтажный Другич?»
А он мне прямо так и врезал:
«Боюсь, – говорит. – И туда нипочем не полезу!»
Столько слов за один раз – для Другича рекорд, но это я бы еще как-никак пережил. А вот новость, что Другич вдруг решил труса праздновать – как обухом по башке! Неужто, думаю, у парня совсем крыша поехала, и он в призраков да в привидения разные поверил, которые по ночам из гробов вылезают и честных людей пугают? (Хотя одного такого шустрика я встречал У Вашего Величества в крепости – Цитад Эль называется. Так что Вы там будьте начеку, чтобы на него ненароком не напороться!) В наше-то время, когда техника до каких только чудес не додумалась, верить в такую чушь несусветную – это каким же отсталым дурнем надо быть! Я прямо так и заявил Другичу.
«Олух, – говорю, – ты безмозглый, до самого восьмого этажа, а то и выше!» Он мне ни словечком не ответил, повернулся, да и был таков.
Ваше величайшее Величество! Как сказал один башковитый парень, раньше срока дураком не обзывайся. Это я сам придумал, только чего бы мне не вспомнить этот дельный совет раньше!..
Подплыл это я на шлюпке к суденышку осторожненько, никому на глаза не попался. На борту большущими буквами намалевано: «Что новенького, господин Вагнер?». Надо же такое дурацкое название посудине дать – обхохочешься!
Взобрался я на палубу, огляделся по сторонам… Ну и ну, грязища кругом непролазная, давным-давно ничего не мыли, не драили, доски на палубе рассохлись и скрипят, фонари не горят, все до единого. А мне предстоит в потемках разыскивать сундук, где взаперти Густав Барр содержится. Такого со мной еще не бывало, чтобы ученых людей воровать, хотя много всякой всячины утаскивать приходилось… Чудной корабль, ничего не скажешь, даже воздух здесь и тот дурной, тяжелый какой-то. Встал я на карачки и давай потихоньку шуровать. В голове стучит, в висках отдается, туман, духотища – дышать нечем… И двери всех кают распахнуты, будто команда невесть куда разбежалась.
Гнилой древесиной пахнет, и аптечный запах какой-то примешивается. Вдруг звуки послышались, вроде бы кто на губной гармошке наигрывает…
Я насчет музыки слабо соображаю и от гармошки не в восторге. Насчет суеверий со мной тоже все в порядке. Раз, на острове Тимор меня тамошний колдун соком какого-то растения обмазал, чтоб ко мне порча или заклятие какое не пристали, а на крайний случай велел поплевать в сторону востока. Ну, я и плюнул – не три раза, как колдун велел, а больше. И на запад тоже плюнул. Но тут ты хоть всю розу ветров переплюй, все одно: ежели ты человек культурный, значит, не веришь, будто призрака плевком перешибешь. А ежели не веришь, что плевки тебе помогут, – стало быть, и привидений бояться нечего. Это, как любит говорить Ваше Величество, «очами видно».
Однако же я стерпел, с корабля не смотался. Хотя тем часом ветер поднялся, и все на развалюхе этой давай скрипеть, трещать, громыхать… Дай, думаю, загляну в каюту, откуда вонь идет и мухи роями вылетают. Уж и не знаю, что там такое было, потому как со мной самим что-то неладное твориться стало. Мало сказать, что ветровка вдруг мала сделалась, но даже грудная клетка, и та тесна стала. Хотя обычно, ежели полную грудь воздуха набрать, в объеме сто семьдесят получается. Я и набрал, сколько влезло, выдохнул, пот со лба утер – ничего не помогает, в груди тесно, сам вроде в клетке зажатый. Но я держусь, не отступаю.
Плюнул на север, плюнул на юг, на всякий пожарный случай…
И нигде ни души, только я один. Дай, думаю, в трюм спущусь. Только на лесенку ступил, а она как застонет, будто живая и я ей на глотку наступил!
Вы, Ваше Величество, из приличной семьи, но, думается, и у Вас Ваша благородная королевская кровь в жилах застыла бы. Вот и я чую – сердце замерло и остановилось, как карманные часы в ступке, когда их дробят на золотой лом. Люк в трюм ящиком приперт, ящик тяжеленный, насилу я его сдвинул.
Темнотища в трюме непроглядная, за тонкой обшивкой волны плещут, будто рядом совсем. И вонь преотвратная, та же самая, что наверху чувствовалась, только теперь уж и вовсе невыносимая. И тут меня осенило: это же карболкой воняет!
Двинулся я вперед и слышу: откуда-то сверху едва слышная музыка доносится – призраки на губной гармошке играют. Знамо дело, призраки, а кто же еще! Я ведь не какой-нибудь неуч суеверный, чтобы в плевки верить! Тут я споткнулся обо что-то, эта штука загромыхала и свалилась на самое дно трюма. Испугался я, врать не стану! Стою, жду – тишина!
