Маськин решил, что Мартышка в натуральном хозяйстве неприменима, и подарил её Плюшевому Медведю. Плюшевый Медведь стал обучать Мартышку говорить «хи-хи.» с точкой, но она обучаться не желала и однажды опрокинула Плюшевому Медведю тарелку с манной кашей. После этого он её подарил Кашатке, которой Мартышка завязала все серёжки в длиннющую логическую цепопку, и Кашатке пришлось их целый вечер разъединять, анализируя каждую серёжку в отдельности.
Кашатка рассердилась на Мартышку и передарила её Шушутке, который её поставил к себе в комнату вместо старого компьютера, но Мартышка стала и там безобразничать, показывать Шушутке язык, корчить рожи и ругаться неприличными словечками в отношении таких уважаемых особ, что Шушуткины попугаи, повторявшие всё, что слышат, попали в чёрный список местной службы безопасности и их даже хотели одно время выслать из Западной Сумасбродии, как неблагонадёжных, в Восточную Сумасбродию, которая, на счастье, уже сама неблагонадёжных не принимала, и так попугаи остались на месте, но с кляпами, опечатанными судебным приставом.
Так осталась Мартышка ничьей, забродила по дому, попала в подвал и запуталась во всемирной паутине, которую расставил там паук Дабыл-дабыл-дабыл-юшкин.
Там– то, в подвале, Мартышку Левый Маськин тапок и нашёл. Она сидела и горько плакала, потому что была никому не нужна. Левый Маськин тапок сразу оценил преимущество наличия Мартышки, подключенной к мировой паутине, и стал через неё вести подрывную революционную деятельность в Левотапии, родине всех левых тапков.
По приказу Маськиного Левого тапка, переданному через Мартышку по всемирной паутине паука Дабыл-дабыл-дабыл-юшкина, выстрел крейсера «Обжора» по Пяточному дворцу стал сигналом к началу героического штурма «последнего оплота Тапкодержавия».
Историки абсолютно уверены, что по имеющимся сегодня документам, в том числе и тем, которые хранились в специальных архивах, можно лишь приблизительно воссоздать картину событий свержения Тапкодержавия. Подготовка к революционному восстанию началась в Левотапии 22 октября, а 25 октября отряды Дранотапочной гвардии уже заняли почту, мосты, вокзалы, телеграф и другие важные объекты города. Всё это время в Левотапии продолжалась обычная жизнь: ходили трамваи, пел знаменитый бас Шаляпкин.
В ночь с 25 на 26 октября произошло взятие Пяточного дворца, где заседало Своевременное правительство. Вечером 25 октября в 21 час 45 минут раздался холостой пушечный залп «Обжоры», а затем по дворцу начала стрелять артиллерия Петька-Павлушкиной крепости – из более чем тридцати выпущенных ею снарядов по цели попали лишь два-три. Причём, судя по документальным фотографиям, было повреждено лишь несколько карнизов и оконных проёмов.
Около двух часов ночи участники восстания – дранотапочники, вооружённые в основном свёрнутыми туго стельками наперевес и шнурками от ботинок, – пошли на штурм. Защищал дворец батальон дамских туфелек…
Когда Маськин увидел по новостям, что творится в Левотапии, которую после переворота сразу переименовали в Тапкодранию, сразу понял, что это дело заварил его Левый тапок. Он немедленно вызвал его к себе и потребовал навести порядок в Тапкодрании и вернуть ей привычное для всех название Левотапии. Название Маськин Левый тапок под нажимом Маськина вернул, однако суть от этого не изменилась, потому что дранотапочники, захватившие власть, так изодрали все остальные тапки, что теперь в Левотапии в основном до сих пор все ходят босиком.
Маськин понял, насколько опасна Мартышка, оставленная без присмотра. Не зря он их с детства недолюбливал. Маськин взял Мартышку и отнёс её обратно Гею Бейтсу, который переименовался в Белку Гейтса, чтобы от него отстали с кличками «гей!».
Белка Гейтс Мартышку принимать назад не хотел, потому что у него уже водились мартышки с клеймом «Энтим ум 8», и Мартышку просто отпустили на свободу, где она теперь успешно морочит голову ещё не таким продвинутым жителям, как Маськин, который уже продвинулся настолько, что стал обходиться без мартышки и при этом замечательно жил.
Только Сова попрежнему была недовольна, потому что она считала, что без Мартышки могут обойтись только сами мартышки, которым мартышки ни к чему.
Глава двадцать седьмая
Маськин на концерте
Искусство – это не просто некое излишество, необязательное и добавочное, как гарнир. Искусство – это потребность души, нежная её, так сказать, сторона. Даже сельским жителям, да и вовсе отшельникам требуется какая-то толика искусства – глядишь, на балалайке побрякаешь или ложку какую распишешь – и жизнь становится более объёмистой, цветистой, что ли, не однородно крупнозернистой, как крупнопомолотый хрен, а гладенько-покладистой, как мелко натёртая морковка.
Так и у Маськина, хоть и живущего натуральным хозяйством, была весьма ощутимая тяга к искусству во многих его проявлениях. Маськин замечательно рисовал, например. Бывало, возьмёт и портрет Плюшевого Медведя напишет. Вот конный «Портрет Плюшевого Медведя, разящего Зелёного Змия» работы Маськина особенно знаменит. Он даже одно время висел в Лувре в прихожей, но потом Плюшевый Медведь потребовал его снять и ему вернуть, потому что японские экскурсанты, посещающие Лувр в страшных количествах, всё время на него показывали пальцами (не доверяли правдивости изображения – не могли подняться до уровня аллегории, мол, плюшевые медведи на конях не ездят и змеев копьем не поражают), а Плюшевому Медведю на конном портрете это было неприятно и он от этого морщился, снижая художественную ценность произведения. Портрет даже как-то позвонил Плюшевому Медведю и нажаловался, что его в Лувре обижают. Представляете – в Лувре обеденное время, шумно, гулкие голоса, а на портрете Плюшевый Медведь восседает на белом коне, перехватив подмышку копьё, разящее Зелёного Змия, и, щурясь, набирает номер на старомодном грузном телефонном аппарате а-ля «Алло, Смольный?», который ему накануне пририсовал молодой талантливый внештатный член Парижской Академии искусств Монеткин по его собственной, портрета Плюшевого Медведя, просьбе… Поскольку Монеткин страдал ужасной близорукостью, то телефон он нарисовал очень размазанно, и Плюшевому Медведю на портрете приходилось щуриться, чтобы набирать правильные цифры. Картина будет неполной, если утаить, что Зелёный Змий на портрете отсутствует, потому что у него обеденный перерыв, а вместо него красуется табличка, нарисованная поверх портрета: «Закрыто на обед».
То– то в Лувре был переполох… Портрет Плюшевого Медведя на коне и с телефоном… да ещё и жалуется! Безобразие. Позор для Лувра, где к картинам всегда, в общем-то, относились неплохо. Джоконда, правда, тоже была недовольна, что её всё время с закрытым ртом улыбаться заставляют… Вы можете представить себе судьбу женщины, которой за пятьсот лет ни разу не дали показать зубы? Одна эмансипированная активистка в двадцатые годы пыталась пририсовать Джоконде клык, но её вовремя госпитализировали (я имею в виду активистку). В общем, это нехорошо. Всякой женщине надо давать иногда показать зубы, иначе она забудет, что такое свобода… А женщинам свободу никак нельзя забывать, потому что её тоже надо завивать и накрашивать, хотя бы по праздникам.
Итак, Джоконда терпела, потому что не считала возможным принять поступившее к ней недавно приглашение портрета Плюшевого Медведя переселиться в Маськин дом. Маськин не смог бы ей создать подходящие условия… Джоконде нужно было внимание и обожание, а у Маськина в доме гости бывали нечасто, а жители Маськиного дома как-то предпочитали мультичные картинки и комиксы, чем всяких там сурьёзных Джоконд. Ещё была опасность, что они в шутку могут ей чего-нибудь пририсовать… А вы сами понимаете, что Джоконде пририсовывать ничего нельзя, потому что она уже совершенна.
Только не думайте, что жители Маськиного дома не были хорошо образованы. Шушутка, например, получал домашнее воспитание и брал уроки у самого Платошкина. Хотели было нанять Аристошкина, но, посмотрев на его ученичка Сашу Македонского, решили воздержаться. Хотя, конечно, нельзя отрицать, что Аристошкин привил Саше любовь к поэзии. Он эту любовь, конечно, очень по-своему выразил однажды, когда стёр с лица земли город Фивы, среди развалин оставив стоять только дом поэта Пиндара, которого уважал и любил. Представьте себе, выходит с утра поэт Пиндар из дома купить бутылочку горькой, ан нет… гастроном стёрт с лица земли… Одна надежда, что не дожил Пиндар до такого славного часа… А Александр был человек безусловно культурный, интеллигентный и дом оставил как памятник. Вы спросите, почему я не поменял в литературных целях имена Пиндара и Македонского? Потому что у них имена и так прикольные… Пиндара менять вообще опасно, от греха подальше… Не дай бог буква «н» выпадет… А «Македонский» – имя прикольное по жизни, с этим вы спорить, надеюсь, не станете. Представляете себе Дария Третьего, последнего персидского царя из династии Ахеменидов, после проигранной битвы утирающего царственные слёзы, пускающего царственные сопли и мямлящего: «…меня Македонский кинул… ну и закидоны у этого Македонского!» Ну, не прикольно ли? Вот и я говорю…
