Халат подмигивал Лёхе, хлопал ресницами в сумасшедшем темпе, обманывал призрачными мечтами, хватал звезды с неба.
Лёха видел свою смерть, но смерть за пуленепробиваемыми стеклами — стучалась, но не проходила до Лёхи и с обидой шипела, а Лёха смотрел на смерть с этой стороны, обливал её презрением, даже плюнул ей в лицо, но не попал — слюна упала на ботинок, как знак бесчестия.
Вроде бы пора, слишком много Лёха передумал в последний миг, хотя на то он и последний миг, чтобы в нем вся жизнь скакала галопом по ипподрому.
— Лёха! Ты — герой, передовик труда! Всю смену отстоял у станка, даже на перекур и на обед не отошел, словно тебя приклеили! — Миха похлопал Лёху по плечу, словно писал завещание на свою неродившуюся дочь. — Если тебе плохо, то я помогу, и накатим по трудовой стопочке?
— Не плохо мне, а очень хорошо! — Лёха легко снял халат, убрал от станка, как волос Рапуцентель. Непонятно: запутывался ли халат, успел ли выключить Лёха станок, если халат затянуло, или не затягивало, и станок Лёха даже не включал, словно нашел более высокий смысл в работе, чем включение станка.
Жизнь перед глазами пролетела не за один миг, а медленно прошла на кривых ножках балерины за одну смену.
Лёха с Митяем пришли в раздевалку, а там — свои рабочие мужики: налили, выпили, и Лёха только после первой отошел, словно отморозился:
— Во как!
Дмитрий Борисович вызвал Лёху к себе в кабинет и отчитывал, как школьника на уроке географии в школе одна тысяча шестьсот два.
Лениво отчитывал, не от души, а для галочки, потому что требовало начальство, чтобы рабочих отчитывали, пропесочили за пьянство на производстве, за прогулы, за фальшивые больничные листы, за брак.
— Ну что с тобой поделаем, Лёха, опять пьяный за станок встал, словно без алкоголя твоя кровь превратится в мармелад, — Дмитрий Борисович поправил очки, левая дужка стерта — не густо у Дмитрия Борисовича с деньгами, на новые очки не хватает, или жена всё зажилила и пропивает с молодым любовником Кузьмой. — Сколько раз говорили тебе и всем: не пейте перед работой, не пейте, окаянные.
После работы — хоть залейтесь проклятой, а перед работой и во время рабочего дня — ни-ни, чтобы рот на замок, как у золушки в подвале.
Оно вам надо? Сердце стучит на повышенных оборотах, до инсульта — один шаг рукой подать, глаза слезятся, из носа капает, руки дрожат, как у гнилой обезьяны. — Дмитрий Борисович не понаслышке, не по книжкам знал, когда тяжело в алкогольном угаре, будто бомбу проглотил. — Состояние нестабильное, а ты за работу, как на бабу.
Нет, пьяный ты на бабу бы не полез, Лёха, а за станок встал, словно бедная маленькая сиротка, которую дома отец бьет сапогом по голове.
— Рабочая династия! — Лёха смотрел на фарфоровую статуэтку «Пастушка» с отколотой головой. — Дед мой пил, отец пил, предки пили, и я пью, но в меру, знаю, потому что — опыт поколений.
На работе я не пью, и перед работой не злоупотребляю, Дмитрий Борисович.
Кто вам на меня настучал, кто поклеп возвел, что я пьяный к станку подошел, как балерина подходит к зрителям?
Я не балерон, я — рабочий, и не работаю в пьяном состоянии.
— Не пьяный, не пьяный, — Дмитрий Борисович в досаде махнул рукой, подошел к окну, открыл форточку, впустил свежий резкий алмазный воздух: — Я не автодорожный инспектор с полосатой палкой между ног.
От тебя разит водкой, пивом, причем — «Жигули барное», не самый плохой выбор, а сверху добавил, чую что недавно — портвешка три семерки?
Я угадал?
Я прав, или я прав, Лёха?
— Три семерки уже не те, Борисович! — Лёха ловко уходил от прямого ответа — так лисица выскакивает из-под гусеницы танка. — Раньше три семерки крепили до девятнадцати градусов, а теперь — десять-двенадцать как сухой компот.
Вкус оставили прежний, запах тоже, а градус понизили, словно мы дети малые без штанишек.
— Врут, везде врут, — Дмитрий Борисович согласился, снова сел в кресло, затертое, с дырами и пятнами, но — символ власти, как скипетр и держава царя. — Молоко из порошка гонят, масло из нефти, колбасу из сои, портвейн и тот сгубили, как молодое дерево сожгли на корню.
Раньше ругались, что коньяк клопами отдаёт, а портвейн из подметок старых сапогов варят.
Может быть, может быть, но клоп лучше, чем синтетика, и, если коньяк с клопами, то кто этот коньяк осудит, если он натуральный, потому что на клопах настоян.
Я пил чешское пиво; в бутылке маленькие улитки жили, чтобы люди видели — пиво живое!
И портвейн раньше живой, хоть из подметок, но какие подметки, какие сапоги — блеск, натуральные, наилучшие сапоги шли на портвейн.
А сейчас что? Что я спрашиваю, сейчас?
Любая балерина выпьет портвейна, стакан три семерки и пойдет отплясывать на вечеринке с голубыми поэтами.
Раньше стакан портвейна с ног бабу валил, а теперь портвешок, как водичка — никого не свалит, не развеселит, не ублажит, словно бледные угловатые худые белые лица заменили на черные круглые жирные хари, — Дмитрий Борисович ударил кулаком по столу, но тут же вспомнил, что вызвал Лёху для журьбы, а сам ударился в воспоминания о портвейне и былых временах, когда женщины от одного стакана пьянели и ложились штабелями, как шпалы на железной дороге. — Трудовая дисциплина!
Да, трудовая дисциплина и рабочая гордость, как на золотой миле.
Но где рабочая гордость, если ты, Лёха, с браком работаешь, как бракованный кобель.
— Я план перевыполняю, Дмитрий Борисович!
Передовик труда, у меня переходящее знамя на станке часто болтается, хотя и проку от него немного, меньше, чем от премии.
Нет, знамя — пустячок, но приятный, как голая девка по телевизору.
— План перевыполняешь, но восемьдесят процентов брака у тебя, Лёха, в плане.
Мы закрываем пока глаза на брак, как на войну в Китае закрываем.
Брак, он и в Африке брак, если бананы тухлые.
Раньше, при товарище Сталине, тебя бы за брак расстреляли у Кремлевской стены, а сейчас — по головке гладят, переходящее знамя на станок отмечают, словно Кантария и Иванов на Берлинскую стену залезли.
Страна от твоего брака не разорится, несколько литров нефти, проданные в Чехословакию, покроют твой брак.
А один запуск ракеты перекроет брак всего завода — вот то-то и оно, то-то и оно.
Бракованные детали пойдут на переплавку — металлургам на радость.
— Во как!
— Да, Лёха, во как!
Пьешь на производстве!
Сачкуешь, работаешь спустя рукава…
— План перевыполняю!
План по браку перевыполняешь, трудовая кость!
Все я прочитал в твоем взгляде затуманенном парами алкоголя.
Возможно, что у тебя мысль перебежать к китайцам, на китайские заводы по пошиву верхней одежды и нижней обуви.
В отчаянии я обдумывал ситуацию, когда все рабочие сбегут на Запад, Восток, Север и Юг, а в цехах воцарятся пауки, величиной с собак и крысы тигровые с зубами и клыками.
Видел я в фильме огромную крысу и испугался, что она меня съест.
Когда возникла мысль покончить с разгильдяйством, леностью, злоупотреблениями на производстве, я разволновался и почти не удивился, что обнаружил себя в женской раздевалке.
И знаешь, что я увидел в женской душевой, Лёха?
Увидел, пока меня не прогнали взашей, а Настюха так пендаля дала на прощание — не пожалела, что я ошибся адресом, а по причине плохого зрения мало что увидел, хотя и в очках, протертых до дыр.
Смысла нет укорять рабочих, если они смотрят на мир моими глазами, без жестокости к своим товарищам, но с презрением к балеринам и чудовищным людям, которые с утра до вечера танцуют на улицах, а девушки у них в коротких юбках и без нижнего белья.
Пусть лучше брак на производстве, чем пляски и песни бесовские.
Ах, что это я о браке заговорил: брак — плохо, и ты, Лёха, работай без брака, а то премии лишим.
— Без премии нельзя, Дмитрий Борисович! Зарплата с Гулькин нос, а премия — тоже маленькая, но звучит красиво.
Если в бутылку нальют бурду и назовут её бормотухой или паленкой, то бурда в глотку не полезет.
Но, если в бутылке та же бурда, а обзывают её наилучшим французским коньяком, то выпьем с радостью.
Так и премия — маленькая, но эффект от неё, как от французского коньяка из стопки, которую подносит балерина в пуантах.
— Балерина — хорошо, и французский коньяк — отлично, но не наши они, не наши! — Дмитрий Борисович пригладил волосинки на макушке, словно гладил себя за разумные речи. — Без премии, конечно, никого не оставим, иначе чудовищная боль истерзает моё сердце, и я перейду на позорное положение вши поднарной.
Вши на заводе искоренены, но я часто думаю о них: бедненькие животные, беззащитные, словно редиска в урагане.
Стукнешь вшу о станок — она и развалится, несчастненькая.
Слезки невидимые капают из малюсеньких глазенок, сумасшедшие мысли бродят в голове вши, а она, как ни пиши — родная, потому что — заводская.
