Краска сходит пятнами и теперь они зовут меня леопардом. Ужасно, какие последствия может иметь то, о чем совсем не думаешь. Я всегда думаю, что мне лучше всего быть инженером, если уж не матросом или охотником. Я очень охотно бываю на станции. Билл Биллоуз — машинист на товарном поезде, который всегда здесь останавливается, один из лучших моих друзей. Он давно обещал взять меня на поезд, пока будет ждать пассажирского, и объяснить все, о чем я буду спрашивать; вот я вчера и был с ним и спросил его, как приводят машину в движение, и он мне показал.
— Ты, пожалуй, и сам мог бы вести ее, а, мальчуган? — сказал он, а затем он и кочегар решили, что у них еще есть время пойти за угол в зал и достать пачку табаку, пока подойдет пассажирский поезд, и они пошли. Билл помог мне слезть и сказал, чтобы я бежал на станцию. Но мне хотелось знать, как эта старая штука двигается, и я прыгнул внутрь, благо Билл не заметил, потому что как раз пил как раз содовую[50]; я повернул штуку, которую он мне показал и, прежде чем я смог опомниться, машина была уже в движении.
Я кричал, чтобы она остановилась, но напрасно. Она бежала все скорее. Машинист и кочегар выскочили из буфета. Никогда я не видел ничего подобного: они были бледны, как смерть, и бежали по грязи, как сумасшедшие, но паровоз удирал от них, словно перышко. Я видел, люди бегали и заламывали руки[51], и вспомнил тот день, когда я поднялся на шаре, и мне стало очень скверно.
Я был уже далеко в поле и тащил за собою все эти товарные вагоны; я вспомнил, что через пять минут должен прибыть пассажирский поезд и так испугался, что не мог даже думать о том, как бы задержать его, так как ехал прямо ему навстречу. Подумал только: «вот треску-то будет!».
Было хуже, чем на шаре, — подумать только, что будет с людьми, которые находились во встречном поезде! Я плакал и вздыхал, но это было бесполезно. Я жалел, что пошел на станцию, хотя мама мне запретила мне туда ходить. Я думал обо всем дурном, что сделал на своем веку, и какое лицо ссделалось у дяди Самсона, когда я ему рассказал, что уронил его зубы в колодец, и как Бесс сердилась, когда я на прошлой неделе, в лунную ночь, сидел под роялем и ее поклонник спросил ее, любила ли она прежде, и она отвечала: «Никогда!», а я высунулся и закричал: «О, какая чудовищная ложь! Бесс, разве ты не помнишь поездку, когда понесла лошадь?» Но я все мчался вперед, пока не узнал, что отъехал на шесть миль, потому что подъезжал уже к следующей станции: я мог ее видеть. Там стоял пассажирский поезд и на дебаркадере[52] были люди — о, это был ужаснейший момент!
Спустя этак минуту я пролетел мимо, точно мною выстрелили из пушки, потом был страшный шум, точно что-то разорвалось и сломалось, и что-то стукнуло меня по голове, как будто обозлилось на меня.
Все это рассказала мне Бетти, потому что я часа два был без сознания.
Когда я пришел в себя, я лежал на скамейке на станции и около меня стояло все мое семейство. Доктор Мур сказал, что у меня сотрясение мозга, но он думает, что я поправлюсь, от меня, мол, трудно избавиться, и это жаль. Бесс сказала, как ему не стыдно, и это было благородно с ее стороны, особенно, если вспомнить, как я с ней поступил тот раз, когда залез под рояль.
Ох, я никогда больше так не буду!
Кажется, Билл, увидев, как удирал его поезд, побежал к телеграфу и сказав телеграфисту: «Телеграфируйте „молнию“ в Гарфорт, чтобы переставили стрелку!» Он сделал это, не зная, что я был на поезде, но если бы даже он это знал, то не было бы никакой разницы, как говорит Билл: как бы он ни любил меня, раз дело шло о человеческих жизнях, он не мог медлить. Только что успели переставить стрелку и задержать пассажирский поезд, как я уже промчался мимо и въехал прямо в товарную станцию, через дорогу.
Все думали, что я разбился в мелкие кусочки, но я заполучил только огромную шишку на голове и синяк на руке; к счастью, меня выбросило в вагон, нагруженный фабричным хлопком. Машина совсем скапутилась, семь товарных вагонов разбито и масса клади была совершенно испорчена.
* * *
Только что я дописал до этого места, как пришла Бетти и рассказала мне, что город держал совет и решил запереть меня в тюрьму. Она говорит, что написали так:
«Принимая во внимание, что Джордж Гаккетт — мальчик неисправимый и уже неоднократно был причиной больших убытков для города, совет постановил:
1) заключить его в тюрьму на шесть месяцев, дабы опять водворить в обществе мир и порядок;
2) выразить его семейству соболезнование, но к самому преступнику отнестись со всей строгостью закона».
Бетти говорит, что рассказала мне это с тем, чтобы я успел еще убежать, так как они придут за мной только завтра. Итак, прощай, мой дневник, прощай надолго. Я еще не решил, отправлюсь ли в Буффало на корабль, где английские матросы охотно примут меня, или останусь здесь и пойду в тюрьму.
Горько для маленького мальчика, который ни разу в жизни не хотел поступить дурно, для несчастного ребенка, с которым два-три раза случилась беда, идти в тюрьму. Бетти торжественно поклялась каждый день приносить мне корзину с пирожками и пирожными. Надеюсь, что за это время у меня сойдет краска и вырастут волосы.
* * *
Все это одно дурачество. Доктор это выдумал, чтобы напугать меня. Они не могут бросить меня в тюрьму, но хотят в следующий раз запереть меня, если я опять уеду один на товарном поезде.
Никогда больше так не буду. Довольно и этого урока. Отныне я не сделаю ничего дурного. Бесс хочет сегодня вечером пригласить общество на игру в крокет. Мне хотелось бы кого-нибудь нанять, кто мог бы сказать ей, что все крокетные шары мы с Чарли употребили на устройство турецкого базара, когда устраивали представление.
Наконец-то я все-таки стал хорошим мальчиком! Я сказал матери Джонни, что очень жалею, что по своей неосторожности чуть не отравил его и причинил ему столько бед. Я не согласился бы снова подняться на шаре, даже если бы мне позволили лететь даром. Нет, право же нет! Я очень исправился, и даже моя сестра Бесс говорит, что не узнает маленького брата. Причиной то, что со мной был ужасный случай, который легко мог иметь очень серьезные последствия — но этого не случилось! Слезы наворачиваются на глаза, когда я думаю о том, как огорчилась бы моя мать, если бы ее единственный сын утонул и погиб ужасной смертью.
Знаешь ли, милый дневник, недавно я с моими родителями совершил летнюю экскурсию. Мама говорила, что теперь нет Лили и Сюзанны, а Бесс помолвлена (с телеграфистом), стало быть, мама может отдохнуть; она так устала от семейных забот, в особенности от беспокойства о Жоржи — в особенности с последнего случая, когда он пропадал на шаре, — что папа мог бы для поправления здоровья взять ее в путешествие; а папа предложил Ниагарский водопад, и мы все нашли, что это отличная идея. Только Бесс стала спорить и говорить, что не пустит их, если они не возьмут с собою меня. Она сказала, что не хочет отвечать за то, что может случиться, если я останусь дома без папы.
Бесс — прелесть; она понимает, что к чему. Я выбежал на двор постоять на голове, когда они сказали, что решили взять меня с собой.
Мы поехали на следующий вечер, когда уже было темно — чтобы ехать ночью.
Если бы я храпел, как некоторые люди, я бы ни за что в жизни не путешествовал. Папа говорит, что это надувательство: брать три доллара за отделение в спальном вагоне и при этом не давать пассажирам заснуть. Какая-то личность лежала в верхнем отделении надо мною, и я попробовал заставить ее перестать храпеть, чтобы моя бедная мама хоть немного поспала. Я сунул ему в рукав иглу, а потом быстро лег и заснул.
Тот человек не мог понять, что произошло и выскочил в проход.
— Проводник! Проводник! — кричал он. — Меня хотят зарезать и ограбить!
— Пустяки, — ответил проводник. — У вас, верно, был кошмар.
— Возможно, — сказал пассажир, лежавший на другой стороне, — храпел он будь здоров, как.
Многие высунули головы и смеялись, а тот человек полез опять назад и целый час или около того лежал спокойно. Мне ужасно хотелось пить, как это всегда бывает, кода я еду по железной дороге, и как раз, когда все опять успокоилось, я позвал: «Проводник, принесите мне, пожалуйста, стакан воды». Он принес, но я все еще чувствовал жажду. Я не хотел опять беспокоить людей, а потому потихоньку слез и сам напился воды. Потом я опять спокойно пошел назад и, как мышка, полез на кровать, как вдруг раздался такой крик прямо мне в ухо, что я чуть с ума не сошел; меня вытолкнули, и я полетел в проход.
Каждая живая душа в вагоне высунула голову. Проводник схватил меня и стал так трясти, точно я был пыльный сюртук, а какая-то женщина, которая спрятала свои фальшивые зубы под подушку и у которой была совсем плешивая голова, охала, плакала и говорила, что приняла меня за мужчину. Я, оказывается, попал не в то купе. Но понемногу все опять улеглись, и покой и сладкий сон царствовали до утра.
