— У Пингла все распродано! — сообщил явившийся с покупками Томми. — Пришлось идти к Бау на Фаррингтон-стрит.
— О! — отозвался Питер, не поднимая глаз.
Томми продефилировал в маленькую кухоньку за спиной мистера Хоупа. Питер продолжал быстро строчить, стараясь наверстать упущенное время.
— Отлично! — бормотал он, сам себе улыбаясь. — Ловко я выкрутил фразочку. Ужалит как надо!
И пока он так писал, а невидимый Томми бесшумными шагами блуждал из комнаты в кухню и обратно, весьма любопытное чувство овладело Питером Хоупом: ему представилось, что он уже много лет как болен и, что удивительно, сам этого не замечал; но вот теперь наконец начинает приходить в себя и постепенно узнавать все, что окружает его. Вот она, продолговатая, с дубовыми панелями, обставленная добротной мебелью, наполненная достоинством и покоем прошлых лет комната — эта скромная, милая комната, в которой он жил и работал больше чем полжизни: как он мог забыть ее! Теперь, точно старый друг после долгой разлуки, она встречала Питера приветливой, шутливой улыбкой. Потускневшие фотографии застыли в деревянных рамках на каминной полке, среди них — лицо той нежной, хрупкой женщины со слабыми легкими.
— Господи Боже мой! — проговорил мистер Хоуп, отодвигаясь от стола. — Тридцать лет миновало. Как бежит время!.. Что такое? Позвольте, мне, должно быть, уже...
— Вы пиво любите с пеной или как? — раздался голос Томми, терпеливо ждавшего соответствующих распоряжений.
Стряхнув с себя наваждение, Питер принялся за ужин.
В тот вечер Питера осенила блестящая мысль.
— Ну да! Как же я раньше об этом не подумал? Сразу все и определится!
И с легкой душой Питер отошел ко сну.
— Томми! — сказал Питер, усаживаясь завтракать на следующее утро. — Послушай, Томми! — произнес Питер, с озадаченным видом приподнимая с блюдца чашку. — Что это такое?
— Кофей, — сообщил Томми. — Вы заказали кофей.
— Ах так! — воскликнул Питер. — На будущее, Томми, я попрошу, если ты не против, подавать мне по утрам чай.
— А мне без разницы, — заметил сговорчивый Томми, — вам же завтракать.
— Так вот, я хотел тебе заметить, Томми, — продолжал Питер, — что выглядишь ты не самым лучшим образом.
— Со здоровьем у меня порядок, — парировал Томми, — никогда никакая болячка не прицеплялась.
— Так ведь об этом можно и не знать. Случается, Томми, человек тяжко болен, но даже не подозревает об этом. А я должен быть убежден, что живу в окружении совершенно здоровых людей.
— Если вы хотите сказать, что передумали и решили от меня отделаться... — начал Томми, вздернув подбородок.
— И нечего передо мной заноситься! — оборвал его Питер, по случаю предстоящего разговора взвинтивший себя до такой степени, что сам дивился своему напору. — Если окажется, как я и предполагаю, что ты отменно крепок и здоров, я с радостью приму твои услуги. Но в этом смысле я должен быть совершенно спокоен. Таковы условия, — пояснил Питер. — Так принято во всех почтенных семействах. Давай-ка, сбегай по этому адресу, — Питер начертал адрес на листке из блокнота, — попроси мистера Смита заглянуть ко мне перед его визитами к пациентам. Ступай немедленно, и прекратим всяческие споры.
— Только так и следует разговаривать с этим молодчиком, — сказал сам себе Питер, когда стихли шаги Томми.
Едва лишь стукнула входная дверь, Питер прокрался на кухню и налил себе кофе. Доктора Смита, изначально именовавшегося «герр Шмидт», однако по причине расхождения взглядов со своим правительством сделавшегося англичанином и отъявленным консерватором, удручало в жизни всего одно обстоятельство: при первой встрече его ошибочно принимали за иностранца. Доктор Смит был низенький и толстый, с густыми бровями и пышными седыми усами, со столь свирепой наружностью, что детишки разражались ревом, едва завидев его. Но стоило ему лишь погладить малыша по головке и сказать «страствуй, друшок!» голосом столь нежным и мягким, ребенок тут же переставал плакать, недоумевая, возможна ли такая чудесная перемена. С Питером, который был ревностным радикалом, они давно состояли в крепкой дружбе, каждый питая снисходительное презрение к взглядам другого, смягчаемое их взаимной искренней привязанностью, причину которой, наверно, ни тот, ни другой не смог бы объяснить.
— Што, по-фашему, не так с фашей юной тефисей? — спросил доктор Смит, едва Питер изложил свою просьбу.
Питер огляделся. Дверь в кухню была закрыта.
— Почему вы решили, что это девица?
Глаза под густыми бровями округлились.
— Если это не тефиса, пощему так отета?..
— Да не одета еще! — прервал его Питер. — Я и сам хотел бы ее одеть, только не знаю, во что!
Тут Питер пересказал события вчерашнего дня.
Слезы засветились в маленьких круглых глазках доктора. Эта нелепая сентиментальность больше всего раздражала Питера в его друге.
— Петная туша! — изрек сердобольный пожилой джентльмен. — Толжно пыть, само профитение укасало путь ей... или, мошет, ему.
— К черту провидение! — рявкнул Питер. — Что оно мне-то принесло? Трущобное отродье, с которым теперь придется носиться?
— Как это в тухе ратикалов! — презрительно воскликнул доктор. — Ненафидеть прата сфоего лишь са то, что ротился не в роскоши и щистоте!
— Я вас звал не для политических дискуссий! — вскинулся Питер, стараясь сдерживаться. — Я хочу, чтобы вы сказали мне, парень это или девица, чтобы я понимал, как мне поступить.
— Што фы имеете в виту? — спросил доктор.
— Я и сам не знаю, — сознался Питер. — Если это, как я рассчитываю, парень, возможно, я смогу подыскать ему работу в какой-то конторе... пока, разумеется не привью ему некоторые зачатки цивилизации.
— А если это тефиса?
— Разве девочка ходит в штанах? — вскричал Питер. — Зачем заранее выдумывать всякие сложности!
Заложив руки за спину, Питер в одиночестве вышагивал взад-вперед по комнате, чутко прислушиваясь к каждому звуку, исходящему со второго этажа.
— Я очень надеюсь, что это мальчик, — произнес Питер, закатив глаза к потолку.
Взгляд Питера остановился на фотографии хрупкой, миниатюрной женщины в строгой рамочке на каминной полке. Тридцать лет тому назад, в этой же самой комнате, Питер вышагивал взад-вперед, заложив руки за спину, точно так же вслушиваясь в звуки, исходящие сверху и произнося те же слова.
— Как странно, — раздумчиво произнес Питер, — ах, как это странно!
Дверь отворилась. Сначала возникла цепочка от часов на круглом брюшке, потом и сам толстяк доктор. Он вошел и прикрыл за собой дверь.
— Весьма сторофое дитя, — произнес доктор. — Крайне симпатишное дитя. Тефиса.
Два пожилых джентльмена смотрели друг на друга. Элизабет, возможно, по-своему успокоившись, принялась мурлыкать.
— И как же мне теперь быть? — спросил Питер.
— Фы окасались ф фесьма щекотлифой посисии, — сочувственно согласился доктор.
— Ну и болван же я! — провозгласил Питер.
— Когта фас нету дома, са тефисей присмотреть некому, — озабоченно проговорил доктор.
— Насколько я успел заметить, — добавил Питер, — за этим чертенком нужен глаз да глаз.
— Поготите, поготите! — сказал услужливый доктор. — Я снаю, што телать!
— Что же?
Доктор придвинул свирепую физиономию к лицу Питера и произнес, с умным видом постукивая правым пальцем по правой ноздре:
— Я перу юную тефису на свое попешение!
— Вы?
— Ф моем слюшае все корасто проще. У меня есть экономка.
— Ах, да! Миссис Уэйтли.
— Она, в сущности, топрая женщина, — сказал доктор. — Только ей нато руковотить.
— Нет и нет! — вырвалось у Питера.
— Пощему фы так скасали? — встрепенулся доктор.
— Чтобы вы пестовали такую упрямицу? Это невозможно!
— Я путу топр, но тверт!
— Вы ее не знаете.
— А фи-то, дафно ли уснали ее?
— Так или иначе, я не страдаю чрезмерной сентиментальностью, что может испортить ребенка.
— Тевощки не то што мальшики, — не унимался доктор. — К ним нушен иной потхот.
— Так ведь и я не зверь, — огрызнулся Питер. — Ну хорошо, а если она окажется негодницей? Что вы о ней знаете?
— Я готоф рискнуть, — кивнул великодушный доктор.
— Нет, это несправедливо! — не унимался благородный Питер.
— Оптумайте мое претлошение, — сказал доктор. — Какой же это том, кте не ресфятся дети! Мы, англишане, опошаем том. Фи иной. Фи песшустфенный.
— Ничего не могу поделать, — признался Питер. — На мне лежит ответственность в этом деле. Девочка явилась ко мне. Выходит, что как бы я за нее в ответе.
— Ну, если фи так сшитаете, Питер... — со вздохом произнес доктор.
— Всякие сантименты — это не по моей части, — продолжал Питер. — Но долг... долг — это совсем иная вещь.
