Мы выходили из машины и смотрели, как Миша выбирает ракурс. Он залезал на гору, спускался вниз, становился на колени, кувыркался, извивался и наконец щелкал затвором. А на скале чуть заметно темнела надпись: «Шт. капитан Топорин прошел 8.1911 г.».
И машина мчалась до следующего «стоп!», потому что Мише нужно было заснять водопад, низвергавшийся с полукилометровой высоты, очаровательную девочку-таджичку и аиста на островке посреди реки.
Миша — солдат, а служба памирских пограничников сурова: горы и снега, обвалы и дожди. Но у Миши всегда с собой фотоаппарат и мысли об искусстве, которыми он делится с каждым, кто умеет слушать и спорить. Я осторожно поинтересовался, как относится к Мишиным увлечениям начальство.
— Дмитриев? — Виктор Никифорович сразу заулыбался. — Скажу по совести: если солдат умеет только рассуждать о философии искусства — этого нам мало. Солдату кроме хорошей головы нужны и другие качества. У Миши они есть. Но мы сознаем, что в его ранце лежит не жезл маршала, а диплом кинооператора, и не мешаем развиваться этой страсти. Скоро мы купим ему киноаппарат — пусть снимает фильмы из жизни пограничников. Покажете их в Москве?
Мои полномочия, как вы понимаете, позволили мне ограничиться лишь дипломатическими заверениями.
— Кстати, — продолжал Виктор Никифорович, — вам повезло, что вы едете вместе с Мишей. У него есть великолепный опыт вытаскивания машин из обвала. Дмитриев до сих пор сокрушается, что не заснял эту сцену.
Я спросил у Миши об этой истории. Он долго морщился, отнекивался, отмахивался и ворча рассказал об истории своей поездки в Мургаб.
— Наверное, наша машина чем-то не приглянулась памирскому демону, заведующему обвалами, — излагал он. — Сначала этот тип швырнул в нас десяток тонн снега, но не попал. Мы на руках перетащили «газик» через обвал и поехали дальше. Тогда вниз полетело тонн двадцать — мимо! И так далее. Убегали от обвалов, как от бомбежки. Эх, камеры с собой не было! Какие кадры! Какие кадры! — И Миша застонал: какие кадры были безвозвратно утеряны для мирового кинематографа!
Мы разговаривали о Памире, о книгах, о кино и вообще о жизни. Мыслил Миша парадоксально.
— Сюжет придумал лентяй, чтобы легче было жить, — заявлял он.
Или:
— Ум и эрудиция — это как человек и одежда.
С ним всегда хотелось спорить — верный признак интересного собеседника.
Миша хочет стать кинооператором. Он будет им. Михаил Дмитриев — вы запомнили это имя?
По дороге в Калаи-Хумб с нами ничего не произошло, если не считать двух обвалов, одного камня, рухнувшего сзади в двадцати метрах, лопнувшей камеры и нескольких мгновений, когда мне казалось, что мы сейчас будем купаться в Пяндже вместе с машиной.
Но из всех этих испытаний Витя Зеленцов выходил с честью. Он оказался первоклассным шофером, мудрым и осмотрительным. На крутых виражах он никогда не делал больше семидесяти километров в час и никогда не обгонял машину, если не был абсолютно уверен, что наш «газик», может быть, не сорвется в Пяндж.
Многие памирские водители знают Витю и относятся к нему с большим уважением. Передо мной одна из многих фотокарточек, которые сделал в дороге Миша. Многотонный снежный завал закрыл дорогу, и только Витя решился через него проскочить. «Газик» врезался в снег, подмял его и выскочил на дорогу. Мало того, Витя возвратился по проторенным следам и протащил через завал груженый самосвал, водитель которого, молодой таджик, крепко пожал наши руки. Я заслужил это рукопожатие, так как именно мое предупреждение: «Смотри, как бы чего не вышло!» — вдохновило Витю на этот трудовой подвиг.
Витя — на редкость хладнокровный и невозмутимый человек. Лишь один раз я видел его чуть возбужденным — во время охоты на дикого кабана, о которой я расскажу потом. Даже когда по дороге лопнула камера и обнаружилось, что запасной баллон никуда не годится, Витя обошелся без положенных в данной ситуации энергичных выражений. Два часа мы мокли под дождем, и за это время Витя ни разу не повысил голоса. Ни разу он не чертыхнулся и когда мы намертво застряли на втором снежном завале. Между прочим, я с удовольствием вспоминаю этот случай, ибо благодаря мне Витя сумел вырвать машину из снежного плена. Я вышел из кабины, и облегченный «газик» выбрался на дорогу.
Подлинным виртуозом показал себя Витя, пробиваясь через отары овец и стада коров. Если они шли навстречу, то в быстрейшем расставании были заинтересованы обе стороны. Но когда машина догоняла животных, передвигавшихся по дороге со скоростью два километра в час, начинался спектакль. Овцы преспокойно шли вперед, думая о машине не больше, чем о проблеме марсианских каналов. Пастух, в жизнь которого подобные встречи вносили приятное разнообразие, шел рядом с машиной и беседовал со мной о международном положении. Наконец Витя, на которого всякое снижение скорости действовало удручающе, включал сирену и вклинивался в дружные овечьи ряды.
Почувствовав на своих шкурах холодок бампера, овцы с сожалением отходили в сторону.
Хуже было с коровами. Старые, умудренные жизнью коровы уступали дорогу без борьбы. Они отходили и презрительно косили на машину черным глазом. Но юные коровенки вели себя по-иному. Они долго, по целому километру неслись впереди машины, не давая Вите ни малейшего шанса. Но и в этой сложной ситуации, способной взбесить самого хладнокровного водителя, Витя находил лазейку и оставлял коровенок с носом.
По десять — двенадцать часов в сутки наш «газик» носился по дороге, подпрыгивая, ныряя и вибрируя каждой деталью. Но когда мы приезжали на место и без сил валились в постели, Вити с нами не было. Еще долго он оставался один на один со своим «козликом», чистил его, простукивал и прослушивал, гладил уставшие за день колеса и даже, наверное, целовал машину на прощанье, как казак любимую лошадь. Но это уже только мое предположение.
Между прочим, прошло то время, когда в армию шли просто служить. Это когда-то солдат мог принести с собой в «гражданку» лишь знание устава и умение застелить свою койку. Прошло то время, уважаемые товарищи. Нынче в армию идут учиться, ибо армия — самая крупная в стране школа производственного обучения. Армия нынче на колесах, а это значит, что солдат принесет в «гражданку» удостоверение тракториста, слесаря-ремонтника, связиста, радиста и шофера. И какого шофера! Да я уверен, что за Витю Зеленцова будут драться на рапирах директора всех барнаульских автобаз! Потому что Витя — король водителей, а усадили его на трон и короновали здесь, на Памире. И если его величество не привезет в родной Барнаул орден Золотого Руна, то удостоверение шофера первого класса наверняка. Хотите пари? Ставлю десять против одного.
На памирских дорогах я взял десятка два интервью. Среди лиц, оказавших мне эту честь, были два чабана, один бульдозерист, восемь школьников от первого до пятого класса, старушка с раздавленной курицей, меланхоличный завмаг и секретарь райкома партии. Я узнал, что животноводство на Памире на подъеме, что бульдозерист Али назвал сына Али в честь деда Али, что самое трудное на свете — это арифметика, что за курицу, раздавленную не нами, должны платить мы, поскольку все шоферы одним лыком шиты, что с куревом бывают перебои и что я еду по той дороге, по которой в прошлом году проезжали Ганзелка и Зикмунд. Последнюю подробность мне сообщали почти все встречные, и я так к этому привык, что, желая доставить удовольствие очередному собеседнику, невинным голосом спрашивал:
— А не проезжали случайно по этой дороге известные чехословацкие путешественники… как же их фамилии?..
И собеседник, подождав, когда я бессильно умолкну, с гордой торжественностью говорил:
— Проезжали, товарищ, а как же, товарищ. Запиши, товарищ, их фамилии: Ганзелка и Зикмунд.
И прощался, чрезвычайно довольный.
Пока я размышлял на эту тему, мы проехали мимо колхозной бензоколонки и стоявшего рядом с ней «газика» — весьма, кстати, популярной на Памире машины, на которой ездят и председатели колхозов, и секретари обкома. Что-то в этой машине меня поразило — это уже из области подсознания. Я попросил Витю вернуться обратно. Высокий загорелый парень заливал в бак бензин. Машина как машина, копия нашей. И все-таки в ней было что-то такое неуловимо знакомое. Ба! Конечно, номер! МОК!
— Давно из Москвы? — окликнул я парня. Он мгновенно обернулся.
— Три месяца! — радостно завопил он. — А ты?
— Десять дней! — не менее радостно завопил я. — Привет, земляк!
С минуту мы лупили друг друга по плечам.
— Ну, как там Москва? — гремел парень. — Сокольники на месте? А Третьяковка? А Серебряный бор?
— На месте, на месте, — успокоил я. — И Лужники тоже.
— Лужники! — застонал парень. — Хочу в Лужники! На футбол желаю! В кафе-мороженое!
