Дядя Толя опять повернулся к нам и возбужденным голосом сообщил:
— Ну, летим. Возврата теперь нет. Через три часа будем в Иркутске, затем — еще два часа до Хабаровска, час — от Хабаровска до Владивостока и там — минут пятьдесят до бухты Посьета на местном рейсе. Короче, уже завтра утром я буду кормить вас жареными трепангами. Если поправлюсь. Пока еще чувствую слабость. Но думаю, что море и солнце поставят меня на ноги.
— Уж эти мне ученые затворники, — скептически хмыкнул дядя Коля. — Жизни не знаете. Так летать можно — только не выходя из кабинета. А где коэффициент на нелетную погоду? На несовпадение рейсов? На тетю Пашу? Тоже мне — прогнозист.
— На какую тетю Пашу?
— Которая тетя Мотя, — буркнул дядя Коля. — Погоди, еще наплачешься.
…Утром мы прилетели во Владивосток. В аэропорту было тепло, сумрачно и мокро. Сверху сыпалась водяная пыль, незаметная глазу, но такая плотная, что куртки наши через минуту заблестели, а через пять минут с них покатились тяжелые капли.
— Ну что, гады-физики? Где ваше солнце? — немедленно задрался дядя Коля.
Паганель лизнул ладонь и разнеженно вздохнул:
— Приморье. Чувствуете?.. Это ничего не значит, здесь — дождь, а в Посьете, возможно, солнце. Приморье — оно такое. Надо скорее в Посьет.
Даже сдержанный папа засуетился.
— В Посьет, в Посьет, — повторял он. — И немедленно в море. Первым делом надо поймать кальмара и сфотографироваться с ним. Представляешь кадрик, малыш, ты — с живым кальмаром в руках?!
— Это какие еще кальмары? — спросил дядя Коля. — Которые корабли, что ли, топят?
Вопиющая дяди-Колина безграмотность тут же была наказана — его заставили получать рюкзаки. А мы втроем пошли узнавать про билеты на Посьет.
Самолеты в Посьет, конечно, не летали. Они вообще никуда не летали. Девушка из справочного бюро прямо так и сказала:
— Рейсов нет и неизвестно.
— Что именно неизвестно? — попытался уточнить Паганель.
— Ничего не известно, — сказала девушка.
Возле багажного павильона, подняв руки вверх, сдавался кому-то растерянный дядя Коля. Увидев нас, он, не опуская рук, шагнул навстречу и попросил:
— Понюхайте меня.
Паганель нюхать отказался, поскольку в связи с недомоганием у него заложило нос.
Папа же, вытянув шею, осторожно обнюхал рукав дяди-Колиной куртки.
— Варенье, — определил он. — Смородиновое. Кондиционная вещь.
— Ага, кондиционное, — согласился дядя Коля. — На клею оно, что ли? Не оттирается, холера! — Он кивнул на рюкзаки.
И тогда мы сообразили, что рюкзаки наши потемнели не от дождя — они были густо залиты смородиновым вареньем…
3. Будущий Сан-Франциско. Куда люди едут. Встреча с Японским морем
Кроме дяди Толи-Паганеля, никто из нас до этого не бывал во Владивостоке. Даже папа, объездивший большую половину мира. Со стороны, однако, могло показаться, что, наоборот, никогда не бывал в этих краях один Паганель. Он высовывал нос в неплотно прикрытую дверь автобуса, шумно вдыхал целительный морской воздух, ахал, причмокивал и без конца тормошил нас, приглашая любоваться окрестностями дороги, ведущей из аэропорта в город.
Так продолжалось до середины пути, а потом мы отмучались. Похвала здешним местам очень растрогала одного дядьку, местного жителя.
Этот местный житель сначала с гордостью сообщил Паганелю, что по генеральному плану развития Владивосток скоро превратится во второй Сан-Франциско, а затем, схватив его за плечи, стал тыкать лбом то в одно, то в другое окно, выкрикивая: «Посмотрите направо!.. Посмотрите налево!..» Дядька беспокоился, видать, как бы приезжий человек не пропустил какой достопримечательности. У него даже нос вспотел от старания.
Особенно трудно Паганелю пришлось в самом городе, где новые дома и жилмассивы пошли один за другим. Дорога бежала с сопки на сопку, кинотеатры, рестораны, здания башенного типа так и выныривали навстречу, и не успевал Паганель пробормотать: «Апше, действительно здорово», — как распалившийся местный житель уже поворачивал его в другую сторону, чтобы он успел кинуть взгляд на бухту Золотой Рог или бывшую Корейскую слободу, которая — и правда — была очень красива.
Местный житель до того закружил Паганеля, что когда мы вылезли из автобуса возле железнодорожного вокзала, Паганель, выписывая пологий вираж, боком-боком пошел прямо под катящийся с горы трамвай. Дяде Коле с папой пришлось ловить его и, выкручивая руки, оттаскивать в сторону.
День разгулялся. Светило солнце, такое яркое, что казалось, будто хмурое дождливое утро было не два часа тому назад, а в прошлом году и за две тысячи километров отсюда. Мимо железнодорожного вокзала с песней шли военные моряки. Высоко в синем небе летели неторопливые «кукурузники» — в Посьет, Сучан и порт Находку. А наш поезд уходил только поздно вечером.
Паганель посмотрел на соседнее здание, по фасаду которого тянулись слова: «Владивосток — порт четырех океанов», — и сказал, что можно попытаться уплыть морем. И они с папой ушли на разведку, а мы остались караулить рюкзаки и читать надписи на подоконнике вокзала.
— «С бичей в армию!» — вслух прочел первую надпись дядя Коля и посочувствовал: — Отпрыгался парнишка.
Рядом было написано почти стихами: «Дорогая Надя! Шлю тебе я привет — вышли рыбы и конфет!»
«Что делать?» — спрашивали химическим карандашом.
«Делать можно все, — отвечали шариковой ручкой. — Женица или выйти взамуж. Даже можно… сами догадывайтесь».
Под ответом кто-то нацарапал гвоздем: «Правильно твоя губа шлепнула! Делать можно все!»
И поверх карандашей, авторучек, гвоздиков были вырезаны слова: «ТЯПА И БУГАИ ЗДЕСЬ БЫЛИ».
— Ах, Тяпа и Бугай, Тяпа и Бугай! — вздохнул дядя Коля. — Вас-то куда понесло?.. Куда, вообще, люди едут, старуха?
Я не знала, что ответить. Просто посмотрела вокруг. Все, и правда, ехали куда-то. В разных направлениях по вокзалу озабоченно спешили люди: сгибались под тяжестью огромных рюкзаков, несли раздувшиеся авоськи, волокли бьющие по ногам чемоданы…
— Не надо спрашивать их, — положил мне руку на плечо дядя Коля. — Они все равно не скажут правды. Они не знают ее. Я тебе отвечу.
У истока любого путешествия, сказал дядя Коля, начиная с плаванья Христофора Колумба и кончая воскресной вылазкой за город, всегда надо искать энтузиаста — такого ушастого длинноногого человека, со сбившейся набок бородой и вытаращенными от восторга глазами… В целом человечество не любит путешествовать — это надо твердо знать, человечество любит по утрам ходить на работу, покупать месячные проездные билеты на троллейбус, варить сосиски в целлофановой обертке, а по вечерам сидеть у телевизора и размышлять: натуральные или крашеные волосы у диктора Центрального телевидения Анны Шиловой.
Но где-то существует энтузиаст. У энтузиаста нет телевизора. У него есть глобус. Поэтому он, в свободное от работы время, елозит носом по глобусу, отыскивая места, где невозможно пройти в лакированных туфлях, где имеется наибольшее количество шансов заблудиться, утонуть, вывихнуть ногу и подвергнуться нападению диких животных. Выбрав самое гиблое место, энтузиаст хватает трубку и звонит приятелям: «Старик, есть прекрасная идея! — кричит он. — Есть идея махнуть в Тартарары! Маршрут двадцать четвертой категории трудности! Пять восхождений, двадцать бродов и четыре обвала! Кроме того, есть надежда, что потреплет штормиком!..» Легче всего клюют на такое людоедское предложение почему-то люди, которые никуда дальше городского парка культуры и отдыха не выезжали, а штормы и обвалы видели только в кино. Лично дядю Колю, когда ему позвонил такой энтузиаст («Не будем называть фамилию», — сказал дядя Коля), совратило слово «Курилы». Наверное, из-за созвучия с кораллами. Курилы — кораллы — коралловые рифы — голубые лагуны — белые яхты. И дядя Коля согласился.
Однако дальше про энтузиаста. Уже через несколько дней знакомые его бегают по магазинам в поисках кирзовых сапог и телогреек. Сам же он в это время лежит на диванчике и посвистывает в кулак. У него-то все имеется: есть рюкзак, есть спальный мешок на гагачьем пуху, пуленепробиваемая штормовка, палатка, котелок и топор. Все это хранится у него в кладовке с позапрошлого года, когда он заманил вот таких же доверчивых людей в Уссурийскую тайгу, откуда их потом, больных цингой, вывозили на вертолетах.
В самый последний момент, правда, наиболее трезвые люди успевают отказаться от поездки — под предлогом болезни живота. Остаются два-три слабовольных человека, которые больше всего боятся, как бы их не обвинили в отсутствии характера. Очень скоро эти несчастные жертвы начинают понимать, в какую авантюру они оказались вовлечены. Они спят в палатках, имеющих свойство впускать комаров и не выпускать их обратно, умываются ледяной водой, которую терпеть не могут и от которой у них трескаются губы, грызут черствые сухари и получают у костра ожоги первой степени. Но у них не хватает мужества прекратить эти муки в самом начале пути…
