Но редактор был неумолим.
— Пусть сдохнут, — сказал он. — Мне какое дело. И жирафы сдохли в Оренбурге, куда их зачем-то понесло.
* * *
Журналистов не пустили в Думу, и газета, в которой работал Сципион, осталась без «кулуаров».
Настроение было унылое.
Сципион писал сам себе телеграммы из Лондона, Парижа и Берлина, где сообщал самые потрясающие известия, и в следующем номере, проверив, красноречиво опровергал их.
А кулуары все-таки были нужны.
— Сципион Африканский, — взмолился редактор. — Может быть, вы как-нибудь сможете…
— Ну, разумеется, могу. Что кулуары — волк, что ли? Очень могу.
На следующий же день появились в газете «кулуары».
«Прекрасная зала екатерининских времен, где некогда гулял сам светлейший повелитель Тавриды, оглашается теперь зрелищем народных представителей.
Вот идет П. Н. Милюков.
— Здравствуйте, Павел Николаевич! — говорит ему молодой, симпатичный кадет.
— Здравствуйте! Здравствуйте! — приветливо отвечает ему лидер партии народной свободы и пожимает его правую руку своей правой рукой.
А вот и Ф. И. Родичев. Его высокая фигура видна еще издали. Он весело разговаривает со своим собеседником. До нас долетают слова:
— Так вы еще не завтракали?..
— Нет, Федор Измаилович, еще не успел.
Едва успели мы занести это в свою книжку, как уже наталкиваемся на еврейскую группу.
— Ну что, вы все еще против погромов?
— Безусловно, против, — отвечает, улыбаясь, группа и проходит дальше.
Ожидается бурное заседание, и Маклаков (Василий Алексеевич), видный брюнет, потирает руки.
После краткой беседы с социал-демократами мы вынесли убеждение, что они бесповоротно примкнули к партии с.-д.
Вот раздалась звонкая польская речь, это беседуют между собой два представителя польской группы.
В глубине залы, у колонн, стоит Гучков.
— Какого вы мнения, Александр Иванович, о блоке с кадетами?
Гучков улыбается и делает неопределенный жест.
У входа в кулуары два крестьянина горячо толкуют об аграрной реформе.
В буфете, у стойки, закусывает селедкой Пуришкевич, который принадлежит к крайним правым.
«Нонича, теперича, тае-тае», — говорят мужички в кулуарах».
* * *
— «Последний Луч» меня переманивает, то есть «кулуары», — с безысходной грустью заявил Сципион.
Редактор вздохнул, оторвал четвертушку бумаги и молча написал:
«В контору.
Выдать Сципиону Африканскому (Савелию Апельсину) авансом четыреста (400) рублей, с погашением 30 %».
Вздохнул еще раз и протянул бумажку Сципиону.
[1] Так! (лат.)
[2] Так! Так! Проходит! (лат.)
Кто хочет быть глубоко, безысходно несчастным?
Кто хочет дойти до отчаяния самого мрачного, самого черного, с зелеными жилками (гладкие цвета теперь не в моде)?
Желающих, знаю, найдется немало, но никто не знает, как этого достигнуть. А между тем дело такое простое…
Нужно только пойти и сняться в одной фотографии. Конечно, я не так глупа, чтобы сейчас же выкладывать ее имя и адрес. Я сама узнала их путем тяжелого испытания, пусть теперь попадутся другие; может быть, это даст мне некоторое удовлетворение… Ах! Ничто нас так не утешает в несчастье, как вид страдания другого, — так сказал один из заратурствующих.
К тому же я слышала, что эта фотография не единственная в таком роде. Их несколько, даже, может быть, много. Так что если повезет, то легко можно напасть на желаемую. (Впрочем, нападет-то она сама на вас!..)
Узнала я обо всем не особенно давно.
И так это все вышло странно… Шла я как-то вечером по Невскому. Было уже темно. Зажгли фонари. На небе тоже стемнело, и зажгли звезды.
Мой спутник впал в лирическое настроение, говорил о том, что все в природе очень мудро, а на углу Троицкой приостановился и, указывая тросточкой на Большую Медведицу, дважды назвал ее «Прекрасной Кассиопеей».
Я подняла голову и уже приготовилась возражать, как вдруг наверху, над крышами, что-то мигнуло. Мелькнул лукавый белый огонек. Вспыхнул, мигнул. Ему ответил другой, немного подальше. Затем третий.
«Кто это там перемигивается ночью, под черным небом? — подумала я. — Дело, как будто, не совсем чисто».
Навели справки. Мне сказали, что это фотографии, работающие при свете магния.
Ну, что ж, — магний так магний.
Я поверила, но в душе осталась какая-то смутная тревога.
И недаром.
* * *
От моей подруги отказался жених. Отказался от доброй, красивой (да — красивой; продолжаю на этом настаивать!) и умной барышни, которую он страстно любил, которой еще месяц тому назад писал — я сама видела—писал: «Единственная! Целую твои мелкие калоши!»
Отказался! Положим, он прибавил, что, может быть, скоро застрелится, но ей от этого какой профит?
Несчастье произошло оттого, что она подарила ему медальон со своим портретом.
Он страшно обрадовался медальону, открыл его, побледнел и тихо-тихо сказал:
— Однако!
Больше ничего. Только это «однако» и было.
За обедом он ничего не ел и был очень задумчив. Потом, во время кофе, попросил невесту повернуться на минутку в профиль. Затем выскочил и уехал.
На другое же утро невеста получила от него уведомление, что он не создан для семейной жизни. И все было кончено.
* * *
Недавно одни мои добрые знакомые чуть было не отвезли свою единственную дочь в лечебницу для душевнобольных. Я навестила несчастных родителей, и они рассказали мне следующее: недели две тому назад отправилась их дочь в фотографию за пробной карточкой. Вернулась она совсем расстроенная, сказала, что карточка будто бы не готова, отказалась от театра и весь вечер плакала. Ночью жгла в своей комнате какие-то картоны (показание прислуги), а в шесть часов утра влетела в спальню матери с громким требованием сейчас же массировать ей правую сторону носа.
— Несчастная! — урезонивала ее мать. — Опомнись.
— Не могу я опомниться, — отвечала безумная, — когда у меня правая сторона носа втрое толще левой, когда она доминирует над лицом.
Так и сказала: доминирует. Каково это матери выслушивать!
К обеду она, однако, как будто и поуспокоилась, зато ночью прокралась в комнату отца, стащила бритву и сбрила себе правую бровь, а утром побежала к дантисту и умоляла, чтоб он распилил ей рот с левой стороны. Тут ее, голубушку, и сцапали.
Наняли в лечебнице комнату, стали собирать вещи. Вдруг слышат — кричит прислуга истошным голосом.
Кинулись к ней, глядят, а у нее в руках барышнина карточка. Описывать карточку я не стану, хоть мне ее показывали; еще, пожалуй, подумают, что я подражаю Эдгару По. Скажу одно: мать пролежала два дня в истерике, отец подал в отставку, кухарка сделалась за повара и потребовала прибавки жалованья…
Теперь они уезжают из Петербурга, где оставляют столько тяжелых воспоминаний…
* * *
Была я на днях в фотографии и дожидалась, чтобы мне выдали пробные карточки одной знакомой дамы. Сижу, жду. Высокая, тощая особа роется в книгах и квитанциях с видом оскорбленного достоинства.
Вдруг звонок. Входит энергичный, оживленный господин и спрашивает свой портрет. Тощая особа оскорбляется еще глубже и с холодным презрением подает ему карточку. Господин несколько изумленно смотрит, затем начинает добродушно улыбаться.
— Ха! Это который же я?
Особа «холодна и бледна как лилия» и молча указывает длинным перстом.
— Ха! Ну и р-рожа! Отчего это щеку-то так вздуло?
— Такое освещение.
— А нос отчего эдакой, pardon, клюквой?
— Такой ракурс.
— Гм… Уди-витель-но! А где шея? Где моя шея?
— Шея у вас вообще очень коротка, а тут такой поворот.
— Зачем же вы, черт возьми, pardon, так меня посадили?
Несколько минут тягостного молчания.
— А это кто же рядом со мной сидит?
— Это? — (Беглый взгляд на карточку.) — Разумеется, ваша супруга.
— Супруга? — в ужасе переспрашивает господин. — Ишь ты! Как же она могла здесь выйти, когда я с ней еще в девяносто шестом году разошелся. Когда она, pardon, живет в Самаре у тетки.
— Фотография не может быть ответственна за поведение вашей жены.
— Позвольте! Да ведь это, верно, Сашка, pardon. Александр Петрович, с которым я приходил сниматься! Ну конечно! Смотрите, вон и сюртук его…
— Фотография не может быть ответственна за костюмы ваших приятелей.
Господин сконфузился и попросил завернуть карточки, но вдруг остановил тощую особу и робко спросил:
— Не можете ли вы мне сказать, чей это ребенок вышел там у меня на коленях.
Особа долго и внимательно рассматривает карточку, подходит к окну, зажигает лампочку и, наконец, холодно заявляет:
