– Черт возьми, – думает Моня, бросает на стол карандаш и откидывается на спинку стула. В отличие от Ньютона, он знает, что такое Бобруйск, знает координаты своего города, знает аптеку и лужу около нее. А еще он знает, что сегодня вторник, 29 июня 1954 года, и что завтра в три часа дня должно произойти солнечное затмение. Об этом необычном явлении уже несколько недель трубили все газеты, а по радио выступал ученый из Москвы, который советовал заранее вырезать из оконного стекла прямоугольные пластинки и хорошенько прокоптить их на открытом огне. Смотреть на солнечное затмение при помощи таких приспособлений, утверждал он, будет и легко, и абсолютно безопасно.
Единственное, чего не знает Моня, – где сейчас находится диск, который 227 лет назад лежал на коленях у Ньютона. «А если бы знал, – спрашивает он себя, – тогда что?..» Так и не додумав эту мысль до конца, он вдруг чувствует, как в комнате становится нестерпимо душно. Моня подходит к окну, распахивает его створки и полной грудью вдыхает влажный ночной воздух.
Луна по-прежнему висит над самым домом, и в ее свете он различает странного человека в длинном до пят пальто и в черной шапочке на обритой голове. Он узнает этого человека. В городе все зовут его реб Йорцайт, что означает «годовщина смерти». В руках у реб Йорцайта, который движется от калитки по направлению к дому, поблескивает какой-то круглый предмет.
Тетя Бася, отреагировав на звук раскрывшихся створок, вздыхает за фанерной перегородкой, а потом произносит хриплым, не проснувшимся еще голосом:
– Моня, ты спишь или что?
– Сплю, – отвечает Моня и перегибается через подоконник.
Диск медленно, словно в затянувшемся сновидении, выплывает из рук реб Йорцайта и плывет по направлению к рукам Мони. И едва Моня подхватывает его, луна, словно выполнив свою миссию, закатывается наконец за крыши соседних домов, а спящий город привычно погружается в густой предутренний сумрак.
состоящее из трех отступлений, без которых невозможно понять, чем закончился большой небесный переполох
которое снова возвращает нас в последний день Исаака Ньютона
Ньютон закончил сжигать бумаги, медленно встал со своего кресла, стоящего в библиотеке, миновал гостиную и, приложив невероятные усилия, кашляя и поминутно задыхаясь, поднялся наверх, в свою спальню.
Добравшись до кровати, он захотел было скинуть халат, но отчего-то передумал. Едва голова его коснулась подушки, слезы снова, как давеча в библиотеке, прорвали остатки невидимой плотины, которую все эти дни он тщательно воздвигал внутри себя, запрещая думать о приближающейся смерти. Теперь, когда эта плотина окончательно рухнула, Ньютон с удивлением обнаружил, что не испытывает больше никакой жалости к самому себе, точнее, к рыдающему в постели старику, которому вот-вот предстоит покинуть привычный для него мир. Осознав это, сэр Исаак попытался представить, с кем из остающихся на Земле ему будет тяжелее всего расстаться. Он предполагал, что перед его внутренним взором пройдет целая череда знакомых лиц, но память упорно выталкивала из своей глубины один-единственный образ. Это был образ странной рыжей собаки, которая начала навещать его практически сразу, как только Ньютон переехал по настоянию врачей из центра Лондона в Кенсингтон. Собака появлялась, как правило, в вечерних сумерках, становилась на задние лапы, цепляясь передними за ажурную ограду недалеко от входа, и в такой позе неподвижно ждала, когда сэр Исаак, гулявший по аллейкам вокруг дома, наконец-то ее заметит. Она не лаяла, не повизгивала, не пыталась хоть чем-то обнаружить свое присутствие, она просто стояла и ждала. И только когда сэр Исаак приближался к ней, она начинала радостно вилять хвостом и виляла так все время, пока они стояли друг против друга, разделенные невысокой оградой, и глаза ее, устремленные на Ньютона, были большие и очень грустные, словно она хотела сообщить ему нечто важное, хотела, но, увы, не могла.
Еще вчера он намеревался постоять у ограды, чтобы понять наконец, что же такое таилось в глубине глаз этой неизвестно откуда взявшейся собаки, но сил выйти за пределы дома у сэра Исаака уже не было.
Стакан травяного настоя, который он выпивал несколько раз в день, чтобы облегчить боль внизу живота, показался ему вдруг абсолютно неподъемным. Он медленно отвел руку от прикроватного столика и попытался положить ее поверх одеяла, но рука с пожелтевшей, истончившейся до прозрачности кожей безжизненно свесилась, словно движение ее больше не подчинялось воле сэра Исаака. Он и это принял без горечи, принял как должное, как очередное звено в цепи бесконечных утрат, которые все увеличивались и увеличивались, сокращая одновременно границы существования его в этом мире.
Самым удивительным оказалось, что мысли, ранее хаотично нагромождаемые друг на друга, пришли в состояние некоего равновесия, словно отсекли от себя все ненужное, связанное с сожалением, раскаянием, а поверх всего – и жгучей обидой за то, что такое происходит именно с ним. Он отделялся сам от себя, реализуя давешнее сновидение и теперь уже безропотно вручая свою душу властному безразличию, которому нисколько не были интересны его сиюминутные обиды и разочарования.
Сэр Исаак следил лишь за тем, как постепенно уходило от него все, что составляло сущность привычного, знакомого до мельчайших подробностей быта. Исчезли стены дома, растворившись в гулкой пустоте, а вслед за ними стали исчезать предметы – вначале те, что находились на некотором отдалении от него, а потом те, что располагались совсем рядом. Они теряли свою устойчивость и свои формы, словно были сделаны не из прочного материала, а из зыбкого, растекавшегося в разные стороны песка. Но и сам песок, который еще недавно хранил их замысловатые очертания, тоже куда-то исчезал, проваливался, оставляя после себя черные туннели, ведущие в неизвестность.
Сэр Исаак лежал посреди этой расширяющейся пустоты и был единственной преградой, которая, несмотря на свою бесконечную малость, все еще противостояла натиску холодной и равнодушной ко всему бездны.
А потом вокруг него закрутился бешеный вихрь, который не то рычал, не то выл, не то повизгивал, но разобраться было невозможно, потому что сэр Исаак не слышал эти звуки, а только чувствовал, что они есть, и когда он все-таки попытался вникнуть в их запредельное звучание, его вдруг вышвырнуло за границы безумного вращения. Он оказался в абсолютной пустоте, и стало ясно, что вот сейчас то, что продолжало еще осознавать себя Исааком Ньютоном, исчезнет окончательно и навсегда.
Но… почему-то именно этого и не случилось. Его посетили вдруг какие-то странные видения.
Вначале мимо Ньютона проплыла внушительных размеров пожилая леди в халате, сшитом из материи, усыпанной мелкими синими цветами. Леди прижимала к себе худую таксу, которая подозрительно покосилась на сэра Исаака и что-то сердито протявкала.
Вслед за ними проплыла покосившаяся хибара, и он почему-то оказался уже не снаружи, а внутри нее, причем видел себя как бы со стороны, сидящим за шатким столом с какими-то белыми бланками и обгрызенным карандашом.
Потом ему стало душно, он подошел к окну, распахнул его, и тотчас же откуда-то сверху спустился знакомый ему человек в длинном до пят пальто и маленькой круглой шапочке на обритой голове. Человек, не говоря ни слова, протянул Ньютону светящийся диск, тот самый, который уже однажды вручил ему на северной дороге, ведущей из Кембриджа в Гринфильд к родовому имению Манор-Хауз.
Диск этот, правда, таинственным образом вскоре исчез, и со временем Ньютону стало казаться, что всё приключившееся с ним во время бегства от чумы было на самом деле дурным сном, из серии тех, что хочется поскорее забыть.
Ньютон попытался было узнать у того, кто протягивал диск, о странном месте, где он сейчас оказался, но выяснилось, что голоса его с ним уже не было. И все же, словно в ответ на этот непроизнесенный вопрос, с грохотом стали подниматься из-под земли дома и домишки, протянулись мощенные булыжником улицы, уперлась в небо пожарная каланча, и город, образовавшийся вокруг, показался ему почему-то очень знакомым.
Лужа, – вспомнил сэр Исаак, – аптека, – вспомнил он, – и еще дата: 30 июня 1954 года. И тогда он все понял, потому что был теперь одновременно и Исааком Ньютоном, и Моней по фамилии Карась, и потому, что точно знал день, когда окончательно и бесповоротно распрощается с этим миром.
в котором говорится о том, что все может быть
Ровно в три часа пополудни 30 июня 1954 года летний зной, заливавший благословенный город Бобруйск, начал внезапно ослабевать. Горожане, вооруженные закопченными стеклами, высыпали на улицу и все как один обратили свой взор на солнечный диск. С правого его края по направлению к центру медленно продвигалась серпообразная тень. Постепенно увеличиваясь в размерах, она подминала под себя всю видимую окружность небесного светила и не успокоилась до тех пор, пока последний его луч не скрылся за непроницаемой завесой.
