Заместитель председателя по уборке территории, продолжая двигаться боком, как краб, подошел к окну, вздохнул и уселся на стул.
— Отчего вы не смотрите мне в глаза? Или вы тоже занимали деньги? Сегодня по радио объявили, что доллар упорно ползет вверх. На валютной бирже паника. Вас не волнует валютный курс?
Кочегаров засопел.
— Знаете, Шмидт, — сказал он, поднимая наконец глаза на председателя, — я давно хотел вам сказать. У вас ничего не выйдет. Хрустальное яйцо… Теперь мне не хочется думать о нем. Я скажу вам больше — мне страшно. Эти атланты… Что делает забинтованный в коляске? Что за человек их директор? А потом, охранник. Он все время поводит локтем. Вот так. Знаете отчего? У него под мышкой пистолет. Я не хочу, чтобы в меня стреляли из пистолета. Когда-то в Коктебеле я спокойно ходил по берегу с одним линьком и меня боялась шпана. Сейчас боятся только автомата Калашникова. Вы никогда не возьмете в руки автомат. И я тоже. Последний раз я поверил, когда мы с вами ломали пол, а теперь я не верю, нет.
— К чему вы это, — тревожно спросил Николай.
— Я уезжаю. Я не бегу, как Наседкин. Я пришел к вам. Знаете, почему он убежал? На человеке, который поймал нас на чердаке, были кроссовки с красными ромбами. Помните рабочих в Царских Прудах? На них на всех были такие кроссовки. И у телевизионщиков тоже. Это конец, Шмидт. Они не отстанут. Они поселятся в доме и начнут искать. Сломают все полы и стены, а потом убьют вас… Сэм убежал, а я честно пришел и честно говорю. Я не верю. Займите мне на дорогу, и я уеду в Арбатов. Моя женщина пишет, что на том месте, где был сквер, выстроили шикарный особняк и в нем теперь казино. Месяц назад один человек выиграл двадцать тысяч. На них можно спокойно жить целый год. Я тоже хочу выиграть.
— Хотите получить от жизни свои дивиденды? Вас ждет очередное разочарование, Федя. Все изменилось. Счастье больше не сдает козырные карты мелким искателям приключений. Место у окошечек учреждений, где шуршат купюры, заняли молодые люди в костюмах от Кардена и Зайцева. Они подъезжают к дверям на «вольво» и «ауди», и кассиры, по свежепахнущим авизо, выдают им столько пачек, сколько укладывается в кейс. Все, от директора банка до кассира, знают, что авизо поддельные… Вам больно за неверно прожитую жизнь?
Кочегаров тяжело вздохнул:
— Почему неверно? Угол на старости лет у меня есть. Просто у нас с вами, Николай, многое не получилось. Может быть, мы не вовремя родились, а?
— Может быть, — Николай вздохнул. — Говорят, что все города стоят на огромных каменных плитах. Эти плиты непрерывно движутся, они наползают и подминают друг друга под себя. Так и люди. Потрогайте мое сердце. Оно сокращается шестьдесят раз в минуту. Как мало! Я всегда хотел радоваться жизни, а она отказала мне в самом простом — во взаимности. Мы расстаемся. Должен признаться, Федя, я не тот, за кого себя выдавал. Я никогда не был директором фирмы, которая импортирует кактусы из Мексики, никогда не был в Акапулько и не летал над Антильскими островами. В меня не стреляли из винтовки М-18, и я не был под судом за нелегальный провоз валюты. Адвокат Пилсудский не защищал меня. Подозреваю, что такого адвоката в России никогда не было… А поиски яйца? Нелепый эпизод. Я пытался поступить так, как поступали все — сменить кожу. Сыграть роль, надеть на голову картонный ящик. Ведь всю жизнь я был школьным учителем и преподавал географию и астрономию. И родился я не в шикарном Сочи, а в маленьком заштатном городе, где до сих пор живет моя несчастная мать.
— Отец бросил ее?
— В общем, да. По характеру он был бродяга и только недавно вернулся в лоно семьи. Мать пишет, что теперь он изобрел универсальное лекарство от всех болезней. Если бы мы нашли яйцо, я бы отдал ему свои деньги, чтобы он облагодетельствовал человечество.
— Видите этот парк, — спросил он. — Профессору-ботанику, который закладывал его в конце прошлого века, все говорили: ничего не выйдет, вырубят или вытопчут, а на пустыре построят карусели, чтобы зарабатывать деньги. А скорее всего, вас посадят, обвинят в растрате сумм, которые царь и Дума отпустили на создание парка. Профессор молчал и вместе со студентами ковырял лопатою землю. Ему некуда было отступать. Так и мне, Федя. Правда, профессора не забыли. После всех неприятностей, которые у него действительно были, какие- то сердобольные люди похоронили его прямо в парке. Могила под красноствольной березой. Кто-то до сих пор раз в год приносит и кладет на нее цветы. Выходит, что профессор ковырял лопатой суглинок не зря… Что-то сломалось, Федя, все пойдет теперь не так, как раньше. Но я остаюсь, я решил искать хрустальное яйцо до конца. Я отпускаю вас. Надеюсь, что арбатов- ская вдова еще не прописала в своем сердце никого другого. Торопитесь, как раз успеете посмотреть вместе с ней тридцать вторую серию мексиканского сериала. Поезжайте. Вот вам рубли, которые еще оттягивают мне карман. Они у меня последние, но возвращать их не надо.
Не говоря ни слова, Федор сунул в брючный карман протянутые Николаем бумажки. Они обнялись, причем Кочегаров издал носом звук, очень похожий на звук велосипедного насоса.
— Ничего, ничего. Если в Арбатове у вас сорвется, Козьма Прутков всегда примет вас.
— Прощайте, Шмидт, — пробормотал Кочегаров, неловко повернулся и тяжелой походкой грузчика вышел из комнаты, не затворив за собой сразу потяжелевшую дверь.
— Вот и все. От армии, с которой Наполеон вступил в Россию, осталось не то десять, не то пятнадцать полков, — печально сказал сам себе Николай, возвращаясь к опустевшему столу, — но впереди Наполеона ждал Париж. Парижа у меня нет. Остается надеяться; что в один прекрасный серый туманный день раздастся телефонный звонок и суровый мужской голос попросит о свидании, чтобы сообщить мне что-то очень важное. Авось не убьют. Надо ждать.
Глава двадцать шестая ВЫ НАЗВАЛИ МЕНЯ КОРОЛЕВОЮ
Звонок раздался раньше, чем предполагал председатель правления.
Был полдень. Николай стоял у окна, наблюдая, как к городу подбирается гроза. На северную столицу наползала туча. Брюхо ее светилось, а спина оставалась синей. Под брюхом метались молнии. Ударил ветер, зазвенело стекло. В парке согнулись деревья. Дождя не было. Каждая вспышка молнии запечатлевала происходящее: над песчаной аллеей летела старуха с собакой. Они летели, то приподнимаясь над землей, то касаясь ее ногами. Николай захлопнул окно.
Гроза прекратилась так же внезапно, как началась. И вот тогда-то зазвенел телефон. Сквозь скрипы и щелчки уходящей грозы в трубке еле слышно пробивался девичий голос:
— Мне Николая. Не знаю, как отчество. Шмидта.
— Я слушаю вас.
Дальше то, что говорила девушка, пошло клочками:
— …Когда это случилось… Я выполняю его просьбу передать вам… Он говорил, что вспомнил… Увезли в клинику…
Незнакомка говорила о чем-то очень важном.
— Кто вы? Кого увезли в клинику? Успокойтесь и повторите снова…
— Никодима Петровича… — Телефонная трубка жгла ухо. — Он сказал, что для вас это будет большой радостью… Ведь вы просили его, а он обещал.
Раздался электрический грозовой щелчок. Разговор прервался. Трубка злорадно загудела.
«Никодим Петрович»… — перед мысленным взором экс-вождя галеасцев встала комната, загроможденная старинными вещами, буфет — и в нем под стеклом коричневые черепки извлеченных из могил амфор. «Немедленно на Ропшинскую. Кому-то из соседей он оставил что- то важное».
Троллейбус катил, подпрыгивая на асфальтовых ухабах, водитель, причмокивая губами, погонял его, как лошадь.
На остановках со щелканьем кнута открывались и закрывались двери.
Вот и дом. Лестница. Дверь с гирляндою звонков. Николай, не долго думая, нажал верхний. Дверь сразу же отворилась. На пороге стояла девушка.
— Это я вам звонила, — торопливо и жалко заговорила она. — Не будем заходить ко мне в комнату — у меня беспорядок. В квартире никого нет, можно говорить здесь, в коридоре. Когда Никодим Петрович заболел, я ухаживала за ним. Порой он говорил странные вещи. Вам принести стул?
— Не нужно. Скорее! Что с ним, что он велел передать?
— Да, да, я расскажу вам все.
И она торопливо стала говорить, что старый искусствовед в бреду вспоминал раскопки приазовских курганов, экспедицию на остров Змеиный, где искали остатки древнегреческого храма; вспомнил реставрацию вазы из малахита, разбитой во время посещения музея миллионером Хаммером; говорил о том, что после этого приезда из экспозиции ночью были сняты и увезены какие-то картины.
— Это особенно волновало его. Вспоминая, он плакал. А перед самой смертью позвал меня и сказал, что нашел письмо, которое очень заинтересует вас. Вас он запомнил. Письмо, как он сказал, было частным, не представляло никакой ценности, и он, уходя, забрал его. Оно было адресовано человеку, который в то время уже не работал в музее.
