- Как бы то ни было, я, как и в случае богов, достаточно непредубежден, чтобы не отметать бесповоротно возможность, что ты тот, кем надеешься стать, - в тебе есть своего рода упрямая целеустремленность, которая, кажется, заходит непривычно глубоко; а я видывал, как подчас упрямство приносило больше плодов, чем ум, смелость, талант и самоуверенность, вместе взятые. Мне кажется, кое-кто находит свое призвание из-за некой, знаешь ли, вдохновенной ущербности. Этакое страстное отсутствие альтернатив. Этим ты меня и поразил: не столько законченный начинающий герой, сколько полное отсутствие чего-либо взамен, если ты понимаешь, что я имею в виду.
- Ну что ж, рискну, - в конце концов, мне нечего терять. Оставайся сколько хочешь; пользуй любые храмы, какие сочтешь нужным; будет желание - воткни моей жене, быть может, это ненадолго избавит меня от нее. Если вы с Афиной не столкнетесь, будь паинькой: катись отсюда и держи рот на замке. Если же она явится, черт с ней, со всей этой чудовищно-принцессно-сокровищной околесицей, просто окажи мне небольшую услугу по части убийства, идет?
Полагая, что знаю, что у него на уме, я заметил, что набившее оскомину убийство по найму, пусть даже царственной особы, не относится, насколько мне известно, к профилирующим предметам учебного плана геройства; в любом случае, как я понял, сам Прет считал, что заниматься убийством Акрисия выпало на долю Персею, а не мне.
Царь пренебрежительно отмахнулся от этих соображений:
- Кого волнует Акрисий? Он присвоил папашино царство, половину его я отвоевал обратно, пользуясь швалью, нанятой моим тестем. Однажды, как наверняка тебе уже доложила Антея, я трахнул его дочку; он поступит так же с одной из моих, если только, когда они достаточно для этого подрастут, у него еще будет вставать. Мы нападаем из засады на чужих пастухов, перегоняем овец взад-вперед через границу. Теперь это уже просто образ жизни; ни один из нас не принимает все это всерьез. Забудь о моем брате; убитым мне хочется видеть своего же побочного сына. - Он подмигнул: - От самой малышки Данаи, хочешь верь, хочешь нет. Не принимай на веру то, что заливают о золотом дожде в медной башне: не он туда залетел, а она от меня залетела; все это затеял Акрисий, чтобы подкинуть репортерам побасенку, которая сгодилась бы для глянцевых обложек. Убей для меня Персея, дружище, - я отдам тебе царство Акрисия и по выбору любую дочь на выбор.
Устрашенный, я спросил его, почему он хочет, чтобы Персей был убит.
- А ты-то сам, к Гадесу, как думаешь? - нетерпеливо продолжал Прет. - Называешь себя героем, а об оракулах не слышал? Бастарду намечено убить нас обоих, и Акрисия, и меня. Этой чертовой головой Горгоны! Отца и дедушку по матери, верно? Ты думаешь, я хочу превратиться в задрюченную статую?
- Я понимаю, милостивый государь, вашу озабоченность, - осторожно произнес я. - Но поверьте, я основательно подготовился в области оракулов, и, если ваш относится к обычным, по типу Ты-будешь-убит-собственным-сыном, вам, кажется, не стоит особенно беспокоиться по поводу моего кузена. Если бы он и в самом деле был вашим сыном от Данаи, он не был бы доподлинным легендарным героем; однако тот факт, что он провел Седых Дам и убил Медузу - ну и т. д., - доказывает, что он таки легендарный герой; следовательно, он не может быть вашим сыном - он должен быть сыном кого-то из богов. Ну а если он не ваш сын, оракул к вам неприложим. На самом деле это простенький сорит.
Лицо царя застыло.
- Ты не хочешь убивать его?
- Лишь в том случае, если мне велит Афина. Но поскольку она в советницах и у Персея, не представляю, как она может это сделать.
- И ты полагаешь, что я позволю тебе использовать свой храм, облапошить свою жену…
Я отвечал, что ничего не полагаю. Если мне будет предоставлен Пегас, я по-прежнему готов выполнить для своего хозяина любые узаконенные незаурядные поручения, числом, скажем, до пяти; если в ответ на подобные услуги он собирается обогатить меня половиной царства и, после достижения ею брачного возраста, одной из своих дочерей, у меня на то нет никаких возражений, поскольку это, в общем-то, обычный гонорар за работу героя. Но действительную мою цель и истинное вознаграждение составляло бессмертие, вознаградить меня которым Прет не мог. Что же касается несчастной царицы, я был бы вдвойне ему обязан, если бы он выставил стражу, дабы предотвратить очередное вмешательство в мои видения из дворцовых покоев. Наконец, безусловно неприятно осознавать, что тебе предначертано судьбой быть убитым собственным сыном, будь то законным, незаконным или предполагаемым; необоримая очевидность, к сожалению, свидетельствовала о том, что подобный жребий, единожды напророченный, неминуем, и даже (чему свидетельствует Главк), что попытки избежать его смертоносными или какими-либо иными средствами с одинаковым успехом могут и ускорить, и оттянуть его свершение. Но за исключением ничтожнейшего меньшинства - тех из нас, кому суждены звезды, - все мы в любом случае должны испустить дух, и наверняка некой компенсацией за это должна послужить смерть от руки столь великого малого, как Персей. И это само по себе составляло некую разновидность бессмертия: разве не были противники великих героев - как люди, так и чудовища - прославлены почти так же, как и сами герои? Окаменение, в частности, поразило меня как максимально далекое плачевному концу, если предположить, что застигнут им уже в изрядных летах: по сообщениям, оно стремительно и, по-видимому, безболезненно; оно никоим образом не обезображивает; избавляет оставшихся в живых от затрат на добротный могильный курган, не говоря уже о бальзамировании, бесплатно в то же время обеспечивая их, как и всех прочих граждан, точным и трогательным памятником их усопшему владыке - при условии, что оный не был застигнут с выражением паники на лице, или в процессе еды, или справляя большую нужду, ковыряя в носу и т. п., затруднения же такого рода становятся маловероятными, стоит лишь проявить умеренную бдительность. После непосредственного воззвезживания, учитывая все за и против, окаменение под взглядом Горгоны на достойном посту к закату благородного правления кажется мне ближайшим приближением к бессмертию, каким только может быть благословлен простой смертный монарх.
К концу моей речи утративший дар оной, застывший и безжизненный Прет совсем замер, словно предвкушение Медузы наполовину сработало за ее взгляд. Я откланялся, побродил, чтобы добить день, по городу, покормил на скамьях в парке удачливых голубей арахисом - там меня и настигла обусловленная постом легкая обморочность, пораньше вернулся без ужина в храм.
Подрагивающее мерцание, наводка на резкость, подстройка; чуть-чуть старых царапин и помех; потом что-то загудело на высокой ноте, и в облике Полиидовой дщери отчетливо появилась светлая Афина. Но это была совсем другая Сивилла! Сероглазая, спокойная, безупречная, высокая, она целомудренно остановилась в нескольких метрах от моей постели и говорила откровеннее, чем когда-либо в роще Афродиты.
- На это ушло какое-то время. Итак, теперь уже Беллерофон, не так ли?
Я прилагал все усилия, чтобы заговорить, ибо, хотя в моем видении было достаточно очевидно, что Сивилла - переодетая богиня, я понимал, что подобные маски обладают собственной реальностью - Полиида в виде рукописи можно было читать, пересматривать, комментировать, - и страстно желал оправдаться за свое былое поведение и его плачевные последствия. Но в то время как голос Афины становился все отчетливее, мой собственный мне изменил.
- Бедная Антея, - сказала Сивилла. - Потеряв от отчаяния рассудок, она сейчас ширяет на склоне горы гиппоман. Как жаль, что ее не было на моем месте в ту ночь, в роще. А ты, конечно, здорово поднаторел - в сдержанности, если не в человеческом сочувствии, и Обуздание, похоже, вполне подходящее название для этой игры. Вот уздечка. - Она бросила мне легкую золотую цепочку. - Пегаса найдешь на заднем дворе. Не завидую предстоящей тебе жизни - я бы лучше умерла, как твой братец. Однажды и ты этого захочешь. Пока.
- Нет! - обрел я голос, сел, чтобы умолить ее остаться; мне нужно было столь многое спросить, столь многое объяснить.
- И-о-о! - безумно не то заржала, не то заскулила Антея рядом с тюфяком, ее тяжелое обнаженное тело пятналось полной луной; наконец добралась до меня и, надо мной изогнувшись, принялась покачивать и подмахивать крупом; по ее ягодицам так и перекатывались яблоки лунного света. Уздечка была у меня в руке; я бежал.
Почему? Что? Почему. Почему? Так иногда спрашивала Филоноя, когда я домучивал ее до этого момента. "Ты получил то, что хотел, а бедная моя сестра была на жутком взводе. Почему ты сбежал?" И, будучи Филоноей, она не могла не выдвинуть свои доводы: уважение к Прету и законам гостеприимства, нежелание оскорбить Афину, озабоченность, что драгоценный Пегас может улететь, невозможность избавиться от воспоминаний о тех диких кобылицах в роще… Да? Ну да, придерживаясь своего текущего плана по отваживанию Филонои, я сказал: "А кто мог бы пойти на это с навязывающейся всем подряд бабенкой из тех, кому за сорок? Тем более начинающей полнеть?" На что она, сама за тридцать пять, отвечала: "Некоторым никак не смириться с благородством мотивов. Ты был робок поначалу и со мной, помнишь?"
