К концу моей речи утративший дар оной, застывший и безжизненный Прет совсем замер, словно предвкушение Медузы наполовину сработало за ее взгляд. Я откланялся, побродил, чтобы добить день, по городу, покормил на скамьях в парке удачливых голубей арахисом – там меня и настигла обусловленная постом легкая обморочность, пораньше вернулся без ужина в храм.
Подрагивающее мерцание, наводка на резкость, подстройка; чуть-чуть старых царапин и помех; потом что-то загудело на высокой ноте, и в облике Полиидовой дщери отчетливо появилась светлая Афина. Но это была совсем другая Сивилла! Сероглазая, спокойная, безупречная, высокая, она целомудренно остановилась в нескольких метрах от моей постели и говорила откровеннее, чем когда-либо в роще Афродиты.
– На это ушло какое-то время. Итак, теперь уже Беллерофон, не так ли?
Я прилагал все усилия, чтобы заговорить, ибо, хотя в моем видении было достаточно очевидно, что Сивилла – переодетая богиня, я понимал, что подобные маски обладают собственной реальностью – Полиида в виде рукописи можно было читать, пересматривать, комментировать, – и страстно желал оправдаться за свое былое поведение и его плачевные последствия. Но в то время как голос Афины становился все отчетливее, мой собственный мне изменил.
– Бедная Антея, – сказала Сивилла. – Потеряв от отчаяния рассудок, она сейчас ширяет на склоне горы гиппоман. Как жаль, что ее не было на моем месте в ту ночь, в роще. А ты, конечно, здорово поднаторел – в сдержанности, если не в человеческом сочувствии, и Обуздание, похоже, вполне подходящее название для этой игры. Вот уздечка. – Она бросила мне легкую золотую цепочку. – Пегаса найдешь на заднем дворе. Не завидую предстоящей тебе жизни – я бы лучше умерла, как твой братец. Однажды и ты этого захочешь. Пока.
– Нет! – обрел я голос, сел, чтобы умолить ее остаться; мне нужно было столь многое спросить, столь многое объяснить.
– И-о-о! – безумно не то заржала, не то заскулила Антея рядом с тюфяком, ее тяжелое обнаженное тело пятналось полной луной; наконец добралась до меня и, надо мной изогнувшись, принялась покачивать и подмахивать крупом; по ее ягодицам так и перекатывались яблоки лунного света. Уздечка была у меня в руке; я бежал.
Почему? Что? Почему. Почему? Так иногда спрашивала Филоноя, когда я домучивал ее до этого момента. "Ты получил то, что хотел, а бедная моя сестра была на жутком взводе. Почему ты сбежал?" И, будучи Филоноей, она не могла не выдвинуть свои доводы: уважение к Прету и законам гостеприимства, нежелание оскорбить Афину, озабоченность, что драгоценный Пегас может улететь, невозможность избавиться от воспоминаний о тех диких кобылицах в роще… Да? Ну да, придерживаясь своего текущего плана по отваживанию Филонои, я сказал: "А кто мог бы пойти на это с навязывающейся всем подряд бабенкой из тех, кому за сорок? Тем более начинающей полнеть?" На что она, сама за тридцать пять, отвечала: "Некоторым никак не смириться с благородством мотивов. Ты был робок поначалу и со мной, помнишь?"
Будучи амазонкой, Меланиппа разрывается на части между восхищением великодушной благожелательностью покойной жены своего любовника и огромным желанием раскровянить ее покорные голяшки. По крайней мере, Антея набралась достаточно духа, чтобы назвать тебя мерином, закричать: "Насилуют!" – и сделать все от нее зависящее, чтобы тебя убили; в Амазонии за Сексуальный Отказ нуждающейся ты бы лишился своих яичек. Это очень серьезное преступление.
У Беллерофона свои доводы – которые должны быть тебе известны, если ты знаешь, что случилось, до того как я об этом рассказываю.
Почему ты поначалу был застенчив с Филоноей? Ты говорил, что был похотливым юнцом, любимчиком Афродиты, но за последние три-четыре десятка страниц только и делал, что робел перед мохнатками.
Ты, значит, этого не видишь; а то я боялся, что ты становишься Полиидом, к чему свойственно тяготеть всем по ходу этого рассказа. Все соображения Филонои приемлемы, как приемлемы и другие, но в первую очередь, клянусь, я отключился, чтобы во все это включиться:
Антее не находилось места среди моих героических свершений, вот что единственно шло в счет. Будь она самой Меланиппой, я поступил бы точно так же.
Ты знаешь, как обезоружить амазонку. Когда ты насиловал "Меланиппу" – тогда, несколькими месяцами позже, – героическим ли то было свершением?
Во всяком случае, то было самое настоящее изнасилование самой настоящей амазонки, к которому рано или поздно принудит, просочившись, свой путь даже эта "Беллерофониада". Что же касается ложного ложной, Антея вопила о нем как оглашенная на весь храм; дворцовая стража, всегда отсутствовавшая, когда я в ней нуждался, появилась теперь отовсюду – одних я отправил на помощь царице, других – за храм, где, как я им сказал, вроде бы кто-то пробежал, третьих – призвать Прета. Тем самым на какую-то минуту я остался один в мраморном дворике у кудахтающего фонтана – и тут же ощутил взмахи огромных крыльев, явился небесный конь. Сердце чуть не разорвалось у меня в груди, когда я легонько накинул на Братца уздечку, схватил его за ближнее из двух рыл (левое), одним махом взлетел на него верхом и был таков, прежде чем опять понабежала стража.
Что за чудо – лететь! Расправив свои белые крылья, Пегас пошел легкой рысью, потом перестал перебирать ногами и воспарил между уличными фонарями и звездами. Все обрело правильную перспективу: корабельные огни, сигнальные костры пастухов, дворец, храмы, гавани, холмы. Холодный ветер и головокружительная высота, ночная уединенность – все было мне нипочем: впервые в жизни я почувствовал себя дома, я не хотел больше спускаться. Завершив потрясающий пробный облет окрестностей, мы неожиданно налетели на фронтон храма Афины.
– Прет! – крикнул я вниз на площадь. Факельная стража в изумлении расступилась, вперед в сопровождении своей укутанной в простыню жены вышел царь. – Антея от меланхолии свихнулась! – кричал я. – Бредит! Не верь ей! Эй-йо, братишка! Вперед!
– Бедная моя сестренка, – причитает обычно Филоноя. – Честно, милый, хотя и мучительно представлять тебя с другой женщиной, пожалуй, мне больше нравятся остальные версии этой истории. – Ведь во многом Антея казалась мне привлекательной женщиной, чья кожа благоухала солнцем, а волосы – морской солью, словно весь день-деньской она проводила под парусами; крадучись, пробирается она в храм, где я лежу в развратных грезах о ее прохладных загорелых бедрах; вдруг рука ее уже ласкает мой живот; внутри у меня все истово сокращается; я буквально взрываюсь в явь; "Всеблагой Зевс!" – каркаю я и хватаю ее, – голую, невероятно! – пока она сидит на краешке моего соломенного тюфяка; я столь ошарашен, что зарываюсь в нее своим лицом; увлекаю ее за собой вниз, эта электризующая кожа прижимается к моей и – mirabile dictu! – из-за чистейшего, всеохватывающего вожделения к ней я и в самом деле взрываюсь, полностью, без остатка, уверен – печень, селезенка, кишки, легкие, сердце, мозги и все остальное разлетелось из меня во все стороны, и я лежу, как пустая скорлупка, без чувств, без сил и т. д., пока она не вдыхает в меня новые силы, и мы заново принимаемся за любовь; обходительный Прет улыбается, глядя на наше хозяйство; Антее нравится, когда я лгу ей, что был до встречи с ней девственником, но она становится подвержена приступам ревности, когда я позднее рассказываю ей, что между нашими свиданиями изнасиловал амазонку, и порывает со мной, обнаружив, что беременна, однако спустя несколько лет возобновляет наши отношения, забыл почему, чтобы окончательно порвать их, когда они с Претом уезжают отдохнуть в Италию, и т. д., забыл. В другом рассказе наше начальное соитие предстает парадигмой предполагаемой неотвратимости: покладистый Прет покидает по государственным делам полис и просит меня составить в его отсутствие компанию Антее; послеполуденное время я провожу играя во дворце с их дочерьми в мяч, потом остаюсь выпить с Антеей вечернего эля; время от времени мы беседуем на какие-то бесцветные темы – с этой женщиной обоюдное молчание не кажется ни необычным, ни стесняющим; на первый взгляд во всем этом нет ни слова, ни поступка, недвусмысленно свидетельствовавшего бы о желании кого-то из нас; манеры царицы, которые я нахожу привлекательными, диктуются истощенностью сил: днем движения ее казались тяжелыми и неторопливыми, словно у илота, отработавшего подряд две смены; вечером она сидит по большей части без движения и часто, мигая, по полминуты остается с закрытыми глазами, наконец раскрывая их с тяжелым вздохом; я восхищаюсь всем этим, но на самом деле как-то абстрактно, и любое ощущаемое мною сексуальное желание тоже более или менее абстрактно; в половине десятого или около того Антея говорит: "Я собираюсь принять душ и отправляюсь в постель, Беллерофон", а я говорю: "Хорошо"; чтобы добраться из пивной комнаты, где мы сидим, до дворцовых бань, ей нужно пройти по небольшому коридорчику; чтобы попасть в храм Афины, я должен воспользоваться им же, так что по-прежнему вряд ли стоит приподнимать бровь, когда мы вступаем в коридор вместе; там, если она на мгновение замирает, чтобы взглянуть мне в лицо, перед тем как свернуть к баням, кто осмелится с уверенностью сказать, что на языке у нас вертелось не "спокойной ночи"? Случается же, что вместо этого мы, перед тем как разойтись каждый своим путем, обнимаемся, а далее (но я бы не сказал поэтому) наши разошедшиеся пути каждый по-своему ведут в одну и ту же постель, где мы и проводим вместе бессловесную, бурную ночь, полную метаний, колебаний, содроганий и проч., достаточно захватывающую для переживания, но утомительную для описания; ради спокойствия подданных я удаляюсь до восхода солнца, безмятежный и т. д.; полная угрызений совести, Антея вскоре заявляет Прету, что я ее соблазнил; из какого-то безумного стремления к нравственному очищению он обязывает ее изменить еще раз; на сей раз она зачинает и, боясь, что ребенок окажется полубогом с наследственным комплексом отцеубийства, обдумывает самоубийство и аборт; я покидаю город на Пегасе и никогда больше их не увижу, но узнаю от своих шпионов в Тиринфе, что сей несчастный случай породил нормального сына и пошел на благо их браку и т. д. Еще одна версия…
