Дожди прекратились. Уровень пруда опять был на обычной высоте, «аисты» закреплены, плотина высохла; только трава под плотиной, во время дождей находившаяся под водой, полегла, напоминая о недавней большой воде.
И как раз в это время в ражицкую башту приехал с ревизией директор. Он просмотрел записи, пошел взглянуть на плотину; его сопровождал сторож.
Директор заметил, что трава под плотиной покрыта илом.
- Плотина протекала, - объявил он. - Славные у вас порядки!
- Виноват, - возразил Яреш, - плотина не текла, будьте добры взглянуть.
- Текла, - повторил директор. - Что ж я, слепой? Не вижу, что трава полегла?
- Осмелюсь доложить, - заметил сторож, -что, пока я здесь служу, плотина не текла еще ни разу.
- Нет, текла, - стоял на своем управляющий. - Вон трава вся в иле.
Сторож начал сердиться:
- Осмелюсь доложить, кому же знать, как не мне, протекала плотина или нет. Трава лежит потому, что была большая вода, но она залила луга, стекая по трубам.
- Плотина текла, -решительно заявил управляющий, плохо разбиравшийся в этих вопросах.
- А я говорю, не текла, - возразил не на шутку рассерженный Яреш. - Взгляните на плотину. Ведь по камням надо смотреть, текла она или нет. А трава тут ни при чем.
Они были уже на плотине, над самым затвором. Директор, глядя на черную заводь, повторил:
- Я утверждаю, что плотина текла.
Его упрямство так рассердило сторожа Яреша, что он вне себя крикнул:
- Если вы скажете это еще раз, я столкну вас в воду!
Директор побледнел, отскочил от края и пролепетал:
- Ну-ну, не сердитесь. Я только спрашиваю. Просто для порядка. - И прибавил как бы мимоходом: - Сколько времени нет дождя?
- Три дня, - ответил сторож,
- Три дня, гм, это немало, - сказал директор, соскакивая с плотины. - Ну, как будто все осмотрел.
Сторожиха Ярешова, с испугом прислушивавшаяся, стоя во дворе, к их перепалке, удивилась, что они вернулись в сторожку совершенно спокойные, как ни в чем не бывало.
С тех пор директор при своих наездах в ражицкую башту всегда был необычайно мил, боясь сторожа и не показывая вида, что злится на него.
Но он проговорился об этом служащим, служащие - своим женам, жены - приятельницам и так далее; и вот по всему краю разнеслось, что ражицкий баштырь хотел скинуть господина директора в воду. Каждый, рассказав про это, прибавлял:
- Только никому не говорите.
IV. О дуплистом дубе на плотине возле башты
Он стоял на краю плотины, и ветви его свешивались с одной стороны над водной гладью, а с другой - над лугом, что ниже плотины.
Всходило солнце или заходило, оно всегда видело этот дуб; он вздымался ввысь, подняв голову, хотя был очень стар и дуплист. Пять человек не могли обхватить его, а в дупле можно было спрятаться двоим.
В листве его таилось много птичьих гнезд: там ютились воробьи, зяблики, а на самой вершине свил себе гнездо аист. В дупле обитал нетопырь. И все это общество с весны до осени пищало и кричало в его ветвях, выводило там своих птенцов. Он служил приютом многим птичьим поколениям.
Из коры его выбегали молодые ветви, а корни уходили в плотину.
Из сторожки вид на дуб и плотину был особенно хорош. Вечером, выйдя на порог, можно было засмотреться, глядя, как вокруг кроны вьются птицы, зеленые листья в лучах заходящего солнца розовеют, а через плотину тянется длинная тень и дрожит на воде. Старый дуб весь сиял в отблесках заката.
Зимой, весь в снегу, который ложился на ветви и забивался в трещины коры, он был не менее красив. Черная кора отчетливо выделялась на белом фоне, и контраст цветов был так же приятен для глаз, как весною зелень ветвей, а осенью всевозможные оттенки увядающей листвы.
Он служил укрытием при выслеживании браконьеров. Это была своего рода оперативная база откуда - из пустого дупла - можно было окинуть взглядом весь пруд.
Служил он также укрытием и во время охоты на диких уток и нырков, которых мастерски стрелял ражицкий баштырь в тот момент, когда они выныривали на поверхность.
Этот старый дуб, стоявший здесь столетним сторожем с того самого дня, как вырыли пруд, помнил барщину на господских полях, в тревожные времена видел тянущиеся по дороге от Противина к Писеку армии, например французских солдат, при вторжении которых в этот край народ сложил песню, к сожалению почти забытую и утраченную, кончавшуюся припевом: «Нуза, нуза, они том, они зом», что, видимо, представляло собой искаженную фразу французской солдатской песни:
Ну сомм, ну сомм
Лэ зонет зомм.[2].
Сколько поколений птиц вырастил в ветвях своих этот дуб! Сколько видел обловов пруда! А все стоял, невозмутимо спокойный, полный могучих сил. Бури колебали ствол его, но не поддавался старый дуб, и, хоть внутри распадался в труху, ствол его пускал все новые и новые побеги.
Но однажды, жарким летом, молния сразу оборвала его вековую жизнь, а с нею жизнь аиста, свившего гнездо на его вершине, и жизнь многих других птиц, селившихся в его ветвях.
Вдруг сверкнула молния, грянул гром, и испуганные обитатели башты, выбежав на плотину, увидали, что старый дуб лежит поперек нее, свесив крону в пруд. Не сразу удалось успокоить дочурку баштыря, горько плакавшую над гибелью старого дуба.
Да и всем было жаль его.
- Завтра придется распилить на дрова, - сказал сторож.
- Его сразила молния. Это не сулит добра, -промолвила сторожиха.
- Пошлю завтра в Путим за старым Гайдой, -прибавил сторож. - Пусть поможет пилить.
В этот вечер на баште было печально.
Все чувствовали, что потеряли что-то дорогое.
На другой день работник Матей сходил в Путим за старым Гайдой. Гайда приехал с женой.
Старый Гайда был бедняк: они с женой батрачили, ходили на поденщину, тем и жили.
Гайда с помощью жены стал пилить сверху ствол старого дуба, обрубал ветви топором; оба за целое утро не проронили ни слова.
В полдень, придя с женой на башту пообедать и отдохнуть, старый Гайда уже в комнате сказал сторожихе:
- Поверите ли, матушка, будто самого себя по живому телу режу.
Гайдова положила ложку, и слезы заблестели у нее на глазах.
- Что вы плачете? - удивилась сторожиха.
- Поверите ли, матушка, - повторил старый Гайда, - кабы не стыд, я бы тоже заплакал.
- Как вспомню, матушка, - всхлипывая, промолвила Гайдова, - что я тридцать лет тому назад под этим самым дубом со стариком своим познакомилась.
- Я молодой тогда был, - вздохнул Гайда.-Не думал, что придется на старости лет горе мыкать. Иду раз по плотине...
- Вдруг град! - жалобно подхватила Гайдова.
- Я в дуб залез, - продолжал Гайда.
- А я как раз тоже через плотину шла, - перебила мужа Гайдова. - Начался град; не знаю, куда спрятаться, да и влезла в дуб.
- Там и познакомились, - опять вздохнул Гайда. - А теперь вот приходится его пилить... Грусть-тоска нас взяла, как вспомнили мы, что молоды были, и так много с тех пор пережить пришлось...
Целую зиму башту отапливали старым дубом.
Но повесть о нем была бы неполна, если не прибавить, что весной от одного его корня, ушедшего в плотину, проклюнулся маленький росток будущего дубка.
V. Работник Матей
У Матея был в Малетицах отчим, который страшно его тиранил. Мать умерла очень рано, и Матей в десять лет убежал из дому на ражицкую башту.
- До утра я тебя здесь оставлю, - сказала маленькому беглецу сторожиха, - а утром мы пошлем за отцом - пускай отведет тебя домой.
Но когда послали за отчимом Матея, тот сказал:
- Ежели хотите, можете оставить мальчишку у себя; буду вам по гроб жизни благодарен. Мальчишка страшно прожорливый: он меня съест со всем домом в придачу. А приведете обратно, я его так отделаю, что он своих не узнает.
Вот как случилось, что Матей остался в ражицкой баште пастухом. Он пас гусей, скотину, возмужал и стал еще более охоч до еды. А во время пастьбы развлекался тем, что обучал своих питомцев разным штукам.
Гусаков учил нападать на пешеходов, щипать их и бить крыльями, маленького козлика - бодать незнакомых людей.
На пастбище только и слышен был голос Матея:
- Гусак, внимание, гоп! Козлик, трах!
Он научил молодого бычка наскакивать на людей так, что тот как-то раз обратил в бегство даже держминского старосту и целых полчаса гнался за ним.
Матей без конца бился над своими воспитанниками, обучая их разным приемам нападения.
Он возвращался с пастбища, весь исщипанный гусаками, избитый козлом и бычком, истомленный борьбой и голодом. Ел за двоих, не привередничая. Подъедал все остатки и просил еще.
Забирался в курятники и пил яйца, забирался в кладовую и наводил там порядок, не заботясь о последствиях.
С возрастом рос и его аппетит.
Но он хорошо справлялся со своими обязанностями, и, когда его потом повысили в должности, сделав работником, не было человека надежней, чем он.
