— Нечипоренков рад до ушей, а Рудыку твои дела похрену — у него своих навалом.
Игорь приуныл. Скоро, по-видимому, он понюхает либо Славин дисбат, либо Витину зону. Симпатичная перспектива!
В Кирк-Ярве путешественники вернулись незадолго до ужина. В казарме Полторацкий подошел к Горенкову, сидевшему в кубрике в полном одиночестве.
— Здорово, Кеша. Поговорим?
— Мне не о чем с тобой говорить!
Горенков был стукачом, а, следовательно, лицом неприкосновенным (какой дурак будет трогать «заложника» — разве только тот, который соскучился по губе или дисбату), поэтому мог позволить себе такой тон даже в разговоре с Полторацким.
— А мне есть о чем! Почему застучал?
— Я не хочу с тобой говорить!
— Будешь говорить!
Удар, хлесткий и болезненный. Полторацкому терять нечего.
— Повторяю вопрос — почему ты меня, сука, застучал?
— Сам ты сука, сволочь и гад! О сегодняшнем разговоре я тоже доложу замполиту!
— Докладывай. Кеша, я жду ответа.
— Я не собираюсь мириться с такой жизнью!
— С какой жизнью?
— С жизнью под твоей пятой! Это жизнь рабов! Ты не имеешь права так с нами обращаться!
— С нами — это с кем?
— С ТЭЧ, с карасями, со мной лично!
— А как с вами надо обращаться? С ложечки кормить? Кеша, ты не в профилактории, а в Советской армии, со всеми вытекающими отсюда грустными последствиями! Это система, да, абсолютно гнилая система, но от нее никуда не деться ни мне, ни тебе, никому — мы все в ней живем, и все вместе одно говно разгребаем!
— Не надо все на систему валить! Именно ты больше всего отравляешь жизнь и мне, и всем остальным!
— Ты за остальных не расписывайся! Остальные, в отличие от тебя, молчат!
— Потому что ты их запугал до смерти!
— А ты, значит, не боишься?
— Нет!
— Инстинкт самосохранения отказал?
— Я тебя не боюсь! Ты меня больше пальцем не тронешь!
Полторацкий ударил без замаха.
— Вот видишь, тронул. И дальше буду трогать.
— А я все равно не боюсь! Завтра же тебя изолируют!
— Даже если меня изолируют, мои ребята здесь останутся.
— А мне на них плевать! Твои дружки — трусы, они мне ничего не сделают! А остальные потом еще и благодарить будут, ведь это все для их же пользы!
— Значит, ты у нас сильная личность, храбрец и альтруист. Хочешь себе красивой жизни, и еще хочешь облагодетельствовать людей помимо их желания. Что ж, попробуй, мешать не буду. Более того, делаю тебе конкретное предложение — я обязуюсь впредь не распускать руки, а ты берешь свои слова обратно и меня по-умному отмазываешь. Согласен?
— Нет.
— Почему?
— С тобой нужно бороться до конца!
— Зачем?
— Ты не должен жить в ТЭЧ. Твое место — в тюремной камере.
— Хорошо, я готов пойти еще дальше и дать тебе слово, что отныне и до самого дембеля буду вести себя тихо и скромно как серая мышка. Это тебя устроит?
— Нет. Я тебе не верю. Даже если ты дашь слово и будешь его держать, то кто ответит за все твои предыдущие «подвиги»? Ты должен за них ответить!
— Кеша, а ты вообще знаешь, что это именно я не дал тебя зачуханить? Ты знаешь, что в «классической» ТЭЧ с «классической» дедовщиной, которая здесь была до меня десятилетиями, ты бы жил в сто раз хуже?
— Нет, не знаю, и не хочу знать. Если бы не ты, я бы пресек безобразия в самом начале. А тебя я раньше боялся, скажу честно, но теперь уже не боюсь.
— Значит, мы не договоримся?
— Нет.
— Ты, наверно, понимаешь, что этот разговор может иметь для тебя самые роковые последствия? Неужели инстинкт самосохранения тебе ничего не подсказывает? Или он у тебя атрофирован?
— Не пугай меня, это бесполезно. Пока ты сидел на губе, я все тщательно обдумал. Ты, в сущности, трус, и сейчас сам меня боишься. И правильно делаешь.
— Это не трусость, а безграничная гуманность, увы, в ответ на твое безграничное упрямство. Заметь — я вежлив, не кричу, не обзываю тебя последними словами, хотя ты их, несомненно, заслуживаешь, не давлю тебе на психику, не избиваю (а мог бы — мне бояться уже нечего, поскольку ты мне не оставил выбора). Но мое терпение на исходе. Мы договорились?
— Нет.
— Ну и падла же ты, Кеша! Даю тебе время на раздумья до отбоя. У тебя еще есть в запасе два часа.
Перед самым отбоем Игорь подошел к Горенкову.
— Что скажешь?
— Скажу «нет».
— Ну что ж, как известно, отрицательный результат — это тоже результат.
Ночью Горенков вышел в туалет. В умывальне, сидя на подоконнике, курил Полторацкий.
— Поговорим, Кеша?
Горенков вздрогнул. Полторацкий протянул солдату пачку сигарет. Кеша взял сигарету, прикурил.
— Если честно, Кеша, я уже почти не сержусь на тебя. Ну, посадят меня в дисбат годика на три. В историческом масштабе это просто фигня. И незачем здесь древнегреческие трагедии устраивать. Надо в любых ситуациях вести себя по-джентльменски. Согласен?
— Согласен.
— Наконец-то ты со мной согласился.
— Когда ты говоришь разумные вещи, с тобой трудно не согласиться.
— Значит, все-таки я человек разумный?
— В общем, да.
— А разве правильно такого хомо сапиенса в тюрьму сажать?
— Правильно.
«Полторацкий резко ударил Кешу кулаком под дых, потом коленом в промежность. Горенков всхлипнул и начал оседать на пол. Когда Кеша лег, Игорь затолкал ему в рот носовой платок, плотно забил ватой ноздри, после чего наступил ногой на кадык. Кеша почти не дергался — из состояния болевого шока он плавно перешел в летальную стадию. Через пару минут все было кончено. Глаза Горенкова закатились, остекленели, пульс прощупывался. Полторацкий открыл окно, поднял труп с пола и выбросил наружу. Перевернувшись в воздухе, тело плюхнулось в снежный сугроб. Игорь закрыл окно, вышел из туалета, забрал из кубрика свои вещи и вещи Горенкова. Дневальный, по обыкновению, спал. Игорь своим ключом (он хранился у него еще с незапамятных сержантских времен) открыл запасной выход, оделся и вышел из казармы, прихватив горенковские пожитки, скрученные в баул, и топорик с пожарного щита. На улице Игорь вынул труп из сугроба, взвалил на плечо и понес, проваливаясь по колено в снегу. Потом Полторацкий выбрался на дорогу, и идти стало легче.
Через полчаса Игорь был на месте — на небольшом песчаном карьере, где осенью брали песок для подсыпки дороги на Мяйве. По окончании работ экскаваторы уехали, но инструментальная будка с инструментами осталась до следующего сезона. Полторацкий бросил затвердевший труп, раскопал снежный сугроб, выросший у будки, сбил топориком замок, приоткрыл дверь и взял из будки лопату, лом и кувалду.
Лопате мерзлый песок не поддавался. Полторацкий снял шинель и принялся остервенело долбить ломом песчаную стынь. Час работы в лихорадочном темпе — и некое подобие могилы готово. Игорь выпрямил кувалдой согнутое закоченевшее тело, положил его в могилу, засыпал песком, тщательно утрамбовал и закидал снегом. Затем положил инструмент обратно в будку и быстрым шагом вернулся в казарму, снова пройдя через запасной выход. В туалете Игорь закурил, глубоко затягиваясь. Бешено стучавшее сердце успокоилось, сумятица в голове улеглась. Полторацкий выбросил в очко ключ от запасного выхода, взглянул на часы. Около шести. На все про все ушло чуть более двух часов».
ТЭЧ вернулась с зарядки и занялась подготовкой к утреннему осмотру. Гоша подошел к заправлявшему койку Горенкову.
— Иннокентий, оторвись на минутку. Сообщаю тебе, что я дезавуирую все свои реплики и предложения, высказанные в ходе нашей бесплодной дискуссии. Можешь делать все, что считаешь нужным. Хочешь, чтобы меня посадили — на здоровье. Меня посадят, карасям временно перестанут бить морды (подчеркиваю — временно, потому что испуг скоро пройдет), и ты сможешь всю жизнь гордиться, что сделал очень благое, полезное и нужное дело. Маме-папе расскажешь, а потом жене, детям и даже внукам. И все они тоже будут тобой гордиться.
— Папы у меня нет, он недавно умер от рака, есть только мама.
— Не знал про папу, сорри. А маме передавай привет от благородного арестанта Полторацкого.
— Хорошо, передам.
— Кстати, Иннокентий, а ты мне сегодня снился.
— Небось, в гробу в белых тапочках?
— Что за ужасные ассоциации? При чем тут гроб? Снилось мне, Кеша, заседание Генеральной ассамблеи ООН, на котором мы с тобой, представители Советского Союза, даем суровый отпор нашим идеологическим врагам. Руководитель делегации, конечно же, я. Впрочем, оставим болтологию. Продолжай тактильные упражнения, и пошустрее.
После завтрака Горенков, отпросившись у старшины, вместо работы пошел в политотдел, где провел целый день в неприятных разговорах с Бондаревым и Нечипоренковым и написании кучи формальных и неформальных бумаг. В результате Полторацкому была выдана полноценная индульгенция. Тюрьма отменялась. А на следующий день Маджидов принес Игорю сразу два письма — от Ирины Пелагейченко и Наташи Немировской.
