Ангел-хранитель миссис Эпплъярд, такой же расчетливый, как и его протеже, подождал, пока бизнес Соломона пустит глубокие корни, а уж потом прислал на Невилс-Корт аиста с маленькой девочкой. Позже прислал мальчика, но тому не понравился спертый воздух СентДункана, и он отправился обратно, покинув эту историю и все остальное. Так что продолжать род Гриндли и Эпплъярдов остались только Натаниэль Джордж, теперь пятилетний, и Джанет Гельвеция, решительно делающая первые шаги по земле.
Фактам не всегда можно доверять. Недалекие люди, скажем, топографы, аукционисты и им подобные, будут настаивать, что палисадник между старым георгианским домом и Невилс-Кортом — полоска земли сто восемнадцать футов в длину и девяносто два в ширину, на которой росли ракитник, шесть кустов лавра и карликовый гималайский кедр. Для Натаниэля Джорджа и Джанет Гельвеции это была земля Талий[6], «до дальних границ которой не дошел еще ни один человек». В дождливые воскресенья они играли в огромной темной типографии, где молчаливые великаны, стоявшие недвижно, в любой момент могли вытянуть железные руки, чтобы схватить их на бегу. А когда Натаниэлю Джорджу исполнилось восемь, а Джанет Гельвеции четыре с половиной, Езекия выпустил на рынок знаменитый «Соус Гриндли». Он придавал удивительный вкус отбивным и стейкам, превращал холодную баранину в роскошное блюдо. Соус этот вскружил голову Езекии, всегда высоко себя ценившему, и наполнил гордостью его сердце. С Эпплъярдами Гриндли встречаться перестали. Любой здравомыслящий человек — так, во всяком случае, думал Гриндли — не мог не понять, что соус кардинально все изменил. Возможность женитьбы их детей, когда паритет сохранялся, могла рассматриваться в отдаленной перспективе. Но сын великого Гриндли, фамилия которого трехфутовыми буквами смотрела со множества рекламных щитов, мог рассчитывать на лучшую партию, чем дочь печатника. А Соломон, внезапно ставший верным и истовым поборником принципов средневекового феодализма, предпочел бы увидеть своего единственного ребенка, внучку автора «История Кеттлуэлла» и других книг, мертвой и похороненной, чем замужем за сыном бакалейщика, пусть даже этот бакалейщик нажил целое состояние, травя людей смесью горчицы и низкокачественного пива. Так что прошло много лет, прежде чем Натаниэль Джордж и Джанет Гельвеция встретились вновь, а когда встретились, выяснилось, что они друг друга забыли.
Езекия С. Гриндли, невысокий, толстый и напыщенный господин, сидел под пальмой в великолепно обставленной гостиной своего нового дома в НоттингХилле. Миссис Гриндли, тощая, увядшая женщина, доставлявшая столько хлопот своей портнихе, устроилась у камина, максимально близко к огню, и дрожала. Гриндли-младший, светловолосый, хорошо сложенный юноша, глаза которого представительницы противоположного пола находили привлекательными, стоял, сунув руки в карманы и привалившись к статуе пристойно одетой Дианы. Чувствовалось, что ему не по себе.
— Я зарабатываю деньги… и зарабатываю много. Все, что тебе придется делать, — тратить, — говорил Гриндлистарший своему сыну и наследнику.
— Я с этим справлюсь, папа.
— Я в этом не уверен, — тут же услышал он мнение отца. — Ты должен доказать, что достоин их тратить. Не
думаешь же ты, что все эти годы я работал как проклятый лишь для того, чтобы обеспечить юному безмозглому идиоту средства для потакания его желаниям? Я оставлю деньги тому, кто достоин меня. Понимаешь? Тому, кто достоин меня!
Миссис Гриндли начала что-то говорить. Маленькие глазки мистера Гриндли обратились к ней. Предложение осталось незаконченным.
— Ты собиралась что-то сказать, — напомнил ей муж.
Миссис Гриндли молчала.
— Если это стоит услышать, если это поможет нашей дискуссии, говори. — Мистер Гриндли подождал. — Если нет, если ты сама считаешь, что заканчивать не стоит, зачем начала? Мистер Гриндли вновь посмотрел на сына и наследника.
— В школе ты учился не так, чтобы хорошо. Если на то пошло, твои школьные успехи разочаровали меня.
— Я знаю, что не очень умен, — попытался отвертеться Гриндли-младший.
— А почему? Почему ты не умен?
Этого сын и наследник объяснить не смог.
— Ты мой сын… почему ты не умен? Это лень, сэр, лень в чистом виде.
— Я постараюсь добиться большего в Оксфорде, сэр. Честное слово, постараюсь.
— Да уж, постарайся, — посоветовал отец, — потому что я предупреждаю тебя: от этого зависит все твое будущее. Ты меня знаешь. Я хочу гордиться тобой, хочу, чтобы ты был достоин фамилии Гриндли… или, мой мальчик, кроме фамилии, у тебя ничего не останется.
Старик Гриндли говорил серьезно, и его сын это знал. Пуританские принципы и инстинкты цвели в Гриндлистаршем пышным цветом, можно сказать, составляли лучшую его часть. Лень вызывала у него отвращение. Пристрастие к удовольствиям, помимо удовольствия от зарабатывания денег, он считал величайшим грехом. Гриндли-младший действительно намеревался хорошо учиться в Оксфорде, и, возможно, ему бы это удалось. Обвиняя себя в недостатке ума, он, конечно же, кривил душой. И с головой, и с энергичностью, и с характером у него все было в порядке. Но наши добродетели могут быть ухабами на дороге жизни точно так же, как и недостатки. Молодой Гриндли обладал одной добродетелью, которая в большей степени, чем остальные, требовала жесткого контроля: он был само дружелюбие. Перед его обаянием и весельем отступила и оксфордская заносчивость. Про соус, несмотря на навязчивую рекламу, забыли, Гриндли и без этого приняли с распростертыми объятиями. Чтобы избежать естественного итога собственной популярности, требовалась более сильная воля, чем та, которой обладал молодой Гриндли. Дать слабину в этом семестре с твердой решимостью плотно сесть за учебники в следующем всегда легко; трудности обычно начинаются с новым семестром. Возможно, при удаче молодой Гриндли смог бы подтянуть успеваемость, и все забыли бы про его прежние проблемы, если бы не печальный инцидент. Возвращаясь в колледж с очередной пирушки в два часа ночи с еще одним любителем повеселиться, Гриндли подумал, что сумеет избежать лишних хлопот, вырезав стекло бриллиантом своего перстня и сразу попав в свою комнату, находившуюся на первом этаже. Вот тут он и допустил роковую ошибку, перепутав свою комнату со спальней ректора колледжа. Такое может случиться со всяким, кто начинает вечер шампанским, а заканчивает виски. Молодого Гриндли, уже имевшего два предупреждения, выпроводили из колледжа. Старый Гриндли, сидя в своем кабинете, полчаса кричал на сына во весь голос, отчасти по причине физической необходимости, отчасти решив, что для достижения должного эффекта громкость предпочтительнее спокойствия и размеренности.
— Я дам тебе еще один шанс, и только один. Я старался сделать из тебя джентльмена… возможно, допустил в этом ошибку. Теперь я постараюсь сделать из тебя бакалейщика.
— Кого?
— Бакалейщика, сэр, ба-ка-лей-щика, человека, который стоит за прилавком в белом фартуке и рубашке с короткими рукавами; который продает сахар, чай, засахаренную цедру и прочее покупателям — старушкам, маленьким девочкам и всем остальным, встает в шесть утра, поднимает жалюзи, подметает пол, протирает окна. У которого есть только полчаса на обед, состоящий из копченого мяса и хлеба. Который опускает жалюзи в десять вечера, прибирается в магазине, ужинает и идет спать с ощущением, что день прожит не зря. Я собирался избавить тебя от всего этого. И ошибся. Тебе придется повторить путь, который прошел я. Если через два года выяснится, что время потрачено не зря и ты кое-чему научился, во всяком случае, научился быть мужчиной, тогда ты сможешь прийти ко мне, чтобы сказать спасибо.
— Боюсь, сэр, — предположил Гриндли-младший, красивое лицо которого за последние несколько минут стало бледным как полотно, — хорошего бакалейщика из меня не получится. Видите ли, сэр, у меня нет никакого опыта.
— Я рад, что тебе не чужд здравый смысл, — сухо ответил его отец. — Ты совершенно прав. Даже торговля бакалеей требует обучения. Это будет стоить мне денег, но они окажутся последними, которые я на тебя потрачу. Первый год ты пробудешь учеником, и мне придется содержать тебя. И получать ты будешь больше, чем я в твоем возрасте, скажем, фунт в неделю. После этого я ожидаю, что ты начнешь сам зарабатывать на жизнь.
Гриндли-старший поднялся.
— Ответ жду от тебя вечером. Ты совершеннолетний. Я не могу заставить тебя без твоего согласия. Ты можешь пойти моим путем, а можешь и своим.
Молодой Гриндли, в немалой степени унаследовавший от отца твердость характера, очень даже склонялся к тому, чтобы выбрать собственный путь, но, с другой стороны, его подтачивала мягкотелость, унаследованная от матери, поэтому он не смог устоять против аргумента этой дамы — ее слез — и вечером принял условия старика Гриндли, попросив лишь об одном одолжении: место его ученичества должно находиться в одном из захолустных районов Лондона, где его шансы встретить кого-то из прежних друзей стремились к нулю.
