Николай Лейкин - Наши за границей

Опять крики «браво», опять апплодисменты, хотя пѣніе было ниже всякой посредственности. Изрядная порція выпитаго вина окончательно лишила толстую мадамъ Баволе голоса. Апплодисментами этими, однако, она, очевидно, очень дорожила. Они ей пріятно напоминали ея театральное прошлое. Какъ старая кавалерійская лошадь, заслыша маршевые звуки трубы и барабана, даже въ водовозкѣ начинаетъ ступать въ тактъ и по ученому перебирать ногами, такъ и мадамъ Баволе при апплодисментахъ величественно выпрямлялась, прикладывая руку къ сердцу; и раскланивалась. Разъ она даже по старой театральной привычкѣ послала неистово апплодировавшему Николаю Ивановичу летучій поцѣлуй, прибавивъ: «pour mon bon russe». Глафара Семеновна ревниво вспыхнула и заговорила:

— Какъ ты хочешь, a ежели ты сейчасъ не отправишься домой, я уѣду одна.

— Сейчасъ, Глашенька, сейчасъ, погоди чуточку… Вѣдь въ первый только разъ пришлось въ Парижѣ настоящими теплыми людьми встрѣтиться, — отвѣчалъ Николай Ивановичъ. — Люди-то все душевные.

— Но понимаешь ты, я ѣсть хочу, ѣсть. Вѣдь сегодня еще не обѣдали. Въ здѣшнемъ кабакѣ его кромѣ гнилыхъ яицъ и редиски нѣтъ, a вѣдь это не обѣдъ.

Замѣтивъ, что Глафира Семеновна собирается уходить, къ ней подскочила и мадамъ Баволе, принялась ее уговаривать, чтобъ она не уходила.

— Me ну вулонъ динэ. Ну навонъ па анкоръ дине ожурдюи, — отвѣчала ей Глафира Семеновна.

— Dоner? Vous n'avez pas dîné, madame? Alors tout de suite je vous procurerai le dоner, — и за обѣдомъ было послано.

Явился вареный омаръ, явилась ветчина и холодный паштетъ. Глафира Семеновна дулась и попробовала только ветчины, чтобы отшибить аппетитъ, — такъ какъ дѣйствительно ѣсть хотѣла. Французы безъ сюртуковъ набросились на омара.

А театральныя представленія мадамъ Баволе шли своимъ чередомъ. За второй шансонеткой шла третья, за третьей четвертая съ прибавленіемъ подергиванія юбкой и размашистыхъ жестовъ. Далѣе шли арійки изъ оперетокъ. Мадамъ Баволе подпѣвалъ французъ безъ сюртука; но такъ какъ оба были пьяны, то ничего не выходило. Кончилось тѣмъ, что мадамъ Баволе стала танцовать канканъ. Неуклюже запрыгало по винной лавкѣ ея грузное тѣло, ударяясь о стулья и столы. Тяжеляя, толстыя какъ у слона, ноги поднимались плохо, но тѣмъ не менѣе передъ ней бросился отплясывать и французъ безъ сюртука. Мадамъ Баволе запыхивалась, еле переводила дыханіе, но все-таки продолжала выдѣлывать рѣзкія на передъ французомъ безъ сюртука. Николай Ивановичъ смотрѣлъ, смотрѣлъ на танцы, воодушевился и не выдержалъ соблазна.

— То было франсе, а вотъ это а ли рюссъ! — воскликнулъ онъ и самъ пустился по лавкѣ въ присядку.

Этого уже не могла вынести Глафира Семеновна. Она заплакала и выбѣжала вонъ изъ винной лавки.

— Глаша! Глаша! Куда ты? подожди немного! — бросился за ней Николай Ивановичъ и сталъ упрашивать остаться.

— Нѣтъ, уже силъ моихъ больше нѣтъ. Довольно! — раздраженно и сквозь слезы отвѣчала она, стоя на порогѣ лавки, и крикнула въ отворенную дверь извозчику:- Коше! Же ве домой… Же ве а мезонъ. Вене знси э партонъ а ля мезонъ.

Извозчикъ выбѣжалъ за Глафирой Семеновной участливо бормоча: «Madame est malade, je vois que madame est malade», сталъ подсаживать ее въ экипажъ.

— Да дай хоть за вино-то разсчитаться — и я тобой поѣду, — говорилъ Николай Ивановичъ.

— Чортъ! Дьяволъ! Бездушная скотина! Не хочу съ тобой ѣхать! Оставайся въ пьяной компаніи, обнимайся съ нахальной бабой… Разсчитаться съ извозчикомъ и у меня золотой найдется. Посмотрю, какъ ты одинъ будешь шляться по Парижу безъ французскаго языка. Коше! Алле! Алле, коше! — приказывала Глафира Семеновна взобравшемуся уже на козлы извозчику.

— Но вѣдь я-же могу сію минуту… — бормоталъ Николай Ивановичъ. — Мадамъ! Комбьянъ? Сколько аржанъ? — крикнулъ онъ француженкѣ, обернувшись въ открытыя двери лавки, но экипажъ ужъ тронулся, и кучеръ постегивалъ бичомъ застоявшуюся лошадь. — Глаша! Глаша! Погоди! — раздался голосъ Николая Ивановича вслѣдъ удалявшемуся экипажу.

Изъ экипажа отвѣта не было, и экипажъ не останавливался.

На улицу выбѣжали мадамъ Баволе и французы безъ сюртуковъ и остановились около Николая Ивановича.

— Madame est partie?.. Il me semble, que ma: dame est capricieuse, mais ne pleurez pas, nous nous amuserons bien [33],- говорила мадамъ Баволе, какъ-бы подсмѣиваясь надъ Николаемъ Ивановичемъ, и, взявъ его подъ руку, снова втащила въ свою лавку.

Оставшись съ компаніей одинъ, Николай Ивановичъ очутился совсѣмъ ужъ безъ языка. Глафира Семеновна все-таки была для него хоть какой-нибудь переводчицей. Словарь его французскихъ словъ былъ крайне ограниченъ и состоялъ только изъ хмельныхъ словъ, какъ онъ самъ выражался, тѣмъ не менѣе онъ все-таки продолжалъ бражничать съ компаніей. Пришлось разговаривать съ собутыльниками пантомимами, что онъ и дѣлалъ, поясняя свою рѣчь. Хоть и заплетающимся отъ выпитаго вина языкомъ, но говорилъ онъ безъ умолку, и, дивное дѣло, при дополненіи жестами, его кое-какъ понимали. A говорилъ онъ обо всемъ: о Петербургѣ, о своемъ житьѣ-бытьѣ, о женѣ, о торговлѣ.

— Ma фамъ бьянъ фамъ, но она не любитъ буаръ венъ. Нонъ буаръ венъ, — объяснялъ онъ внезапный отъѣздъ Глафиры Семеновны и при этомъ щелкалъ по бутылкѣ пальцами и отрицательно качалъ головой.

— Oh, monsieur! Presque toutes les femmes son de cette faèon [34],- отвѣчалъ ему одинъ изъ французовъ безъ сюртуковъ.

— Какъ женатые мужчины, такъ и замужнія женщины — несчастные люди. Это я по опыту знаю, — поддакивала раскраснѣвшаяся мадамъ Баволе. — Вотъ я теперь вдова, и ни на что не промѣняю свою свободу.

Волосы ея растрепались, высокая гребенка съ жемчужными бусами съѣхала на бокъ, лицо было потно и подкрашенныя брови размазаны. Она была совсѣмъ пьяна, но все-таки еще чокалась съ Николаемъ Ивановичемъ и говорила:

— Buvons sec, monsieur!.. [35].

— Зачѣмъ мусье? Пуркуа мусье? Надо по-русски. A ля рюссъ. Я — Николай Иванычъ, — тыкалъ онъ себя пальцемъ въ грудь.

— Oui, oui… Je me souviens… Petv Ivanitsch, Ivan Ivanitsch…

— Николай Иванычъ.

— Nikolas Ivanitsch… Buvons sec, Nikolas Ivanitscli. Et votre nom de famille?

— Фамилія? Маршанъ Ивановъ.

— Voyons, monsieur. Moi je suis aussi marchand. Je suis gantier [36]…- подскочилъ одинъ изъ французовъ.- Vous comprenez: gantier?

И въ поясненіе своихъ словъ онъ вытащилъ изъ брючнаго кармана перчатки.

— Перчаточникъ? Перчатками торгуешь? Понимаю. А я маршанъ канаты и веревки. Вотъ…

Николай Ивановичъ сталъ искать веревку, нашелъ ее на горлышкѣ бутылки изъ-подъ шампанскаго и указалъ.

— А канатъ вотъ…

Онъ оторвалъ веревку съ бутылки и показалъ пальцами толщину ея. Французы поняли.

— Тю маршанъ и же маршанъ — де маршанъ. Руку, — продолжалъ Николай Ивановичъ, протягивая французу руку.

Слѣдовало: «vive la France», «vive la Russie» и опять пили.

— А ли рюссъ! — воскликнулъ Николай Ивановичъ и лѣзъ со всѣми цѣловаться. — Три раза по-русски. Труа, труа…

Мадамъ Баволе съ особеннымъ удовольствіемъ чмокала его своими толстыми, сочными губами.

Лавка давно уже была заперта хозяйкой. Вино лилось рѣкой. Выпито было много. Память y Николая Ивановича стало давно уже отшибать.

Далѣе Николай Ивановичъ смутно помнитъ, что они куда-то поѣхали въ четырехмѣстномъ парномъ экипажѣ. Онъ, Николай Ивановичъ, сидѣлъ рядомъ съ мадамъ Баволе и на ней была высочайшая шляпка съ широкими полями и цѣлымъ ворохомъ перьевъ. Два француза сидѣли противъ него. Помнитъ онъ какой-то садъ, освѣщенный газомъ, нѣчто въ родѣ театра, сильно декольтированныхъ женщинъ, которыя пѣли и приплясывали, помнитъ звуки оркестра, помнитъ пеструю публику, помнитъ отчаянные танцы, помнитъ, что они что-то ѣли въ какой-то красной съ золотомъ комнатѣ, припоминаетъ, что онъ сидѣлъ съ какой-то француженкой обнявшись, но не съ мадамъ Баволе, a съ какой-то тоненькой, востроносой и бѣлокурой, но все это помнитъ какъ сквозь сонъ.

Какъ онъ вернулся къ себѣ домой въ гостинницу, онъ не зналъ, но проснулся онъ y себя въ номерѣ на постели. Лежалъ онъ хоть и безъ пиджака и безъ жилета, но въ брюкахъ и въ сапогахъ и съ страшной головной болью. Онъ открылъ глаза и увидалъ, что въ окно свѣтило яркое солнце. Глафира Семеновна въ юбкѣ и въ ночной кофтѣ стояла къ нему спиной и укладывала что-то въ чемоданъ. Николай Ивановичъ на нѣкоторое время притворился спящимъ и сталъ соображать, какъ ему начать рѣчь съ супругой, когда онъ поднимется съ постели, — и ничего не сообразилъ. Голова окончательно отказывалась служить. Полежавъ еще немного, не шевелясь, онъ сталъ осторожно протягивать руку къ ночному столику, чтобы ощупать часы и посмотрѣть, который часъ. Часы онъ ощупалъ осторожно, осторожно посмотрѣлъ на нихъ и очень удивился. увидавъ, что уже третій часъ дня; но когда сталъ класть часы обратно на столикъ, часовая цѣпочка звякнула о мраморную доску столика и кровать скрипнула. Возившаяся надъ открытымъ сундукомъ Глафира Семеновна обернулась и, увидавъ Николая Ивановича шевелящимся и съ открытыми глазами, грозно нахмурила брови и проговорила: