Вся жизнь перед смертью проносится за одно мгно-вение; Лёха с жадностью смотрел картинки из своей жиз-ни, понимал, что последнее, что он увидит, а затем рывок — халат выворачивает, Лёху бросает под раздачу на станок — отрывается правая рука, затем — клок из груди, бьет током, как на электрическом стуле.
В фильме «Миры смерти» Лёха видел, как казнили негра — он изнасиловал восьмидесятилетнюю старушку ей на радость — на электрическом стуле.
Станок — не электрический стул, станок — родной, как жена, которой у Лёхи нет, и не было, словно она ушла еще до его рождения, ушла со слепым музыкантом Коро-ленко.
Через миг Лёха упадет окровавленный на бетонный пол, забрызгает остатками жизни все вокруг, но не сильно, потому что от одного рабочего много крови не выплеснет, как из трехлитровой банки с квасом не выскочит енот.
Уборщица по совместительству, Елена замоет следы крови, возможно, что с ругательствами замоет, потому что работа — сверхурочная, грязная, неблагодарная, как китай-ские телефоны.
Но до того момента, как щетка-сметка Елены и её по-ловая тряпка уберут остатки Лёхи, он вспомнит всё — так Рэмба вспоминает любовниц, с которыми не переспал.
Детство — всё детство у Лёхи болел живот, и это са-мое главное и в то же время неприятное воспоминание, потому что с больным животом в газету «Известия» на работу не возьмут.
Лёха не мечтал о карьере журналиста, но, если бы мечтал, то больной живот бы помешал, как старушке ме-шает в автобусе её избыточный вес.
Дальше картинки пошли быстрые, отчетливые, но несвязанные по времени и пространству — так в сверхсве-товой ракете пилот видит на потолке свою третью ногу.
Кусты, в кустах Лёха и Борис, его друг — подсмат-ривают за купающимися девчонками, похожими на берез-ки.
Есенин не врал, да, девушки — березки.
Голые девчонки разочаровали Лёху, потому что он надеялся на большее, оттого, что тайна девичьего тела тер-зала давно, и казалось, что обнаженная девушка — волшеб-ница, а тут — непропорциональные тела, неэстетичные (Лёха не знал в то время значение слова «эстетичные», но сейчас ему показалось, что он всегда все знал) заросли на лобке, как ворс на сидении автомашины «Белаз».
Тонкие ручки; не длинные, потому что без туфель на каблуках, ноги; излишне круглые попы, как шары на Пер-вое мая.
Тут же выплыло в последний миг жизни Первое мая — праздник труда, профессиональный праздник рабочих, хотя к этому празднику примешались и балерины без тру-сов и художники в полосатых носочках и шляпках с пером.
На Первое мая всегда празднично и холодно, ветре-но, вот поэтому Лёха не любил Первое мая, как ребенок разлюбил мёртвую кормилицу.
Первое мая — беретик, и беретики Лёха не любил, и сандалики ненавидел и ненавидит сейчас, и рубашки в клетку не любит, потому что в клетчатых рубашках разгу-ливают только разумники, которые вынесли муку с мель-ницы.
После картинки Первого мая в мозгу всплыло вооб-ражаемое, никак не картинка из жизни, а картинка из раз-мышлений, розовых, как лепесток сирени.
Всю жизнь Лёха размышлял о балеринах: иногда с негодованием о них думал, иногда — с тоской, а иногда за-думывался об их потусторонней сущности.
Балерины не из нашего мира, тем более, никогда не войдут в касту рабочих и крестьян, как собака не встанет за штурвал.
Лёха представил, как он женился на балерине с вы-вернутыми стопами, словно попала в медвежий капкан.
На свадьбе эстеты и рабочие; эстеты в разных одеж-дах, но с голубым оттенком, а рабочие в строгих черных костюмах и в белых рубашках, как лидеры партии «При-днестровье».
Рабочие приглашены со стороны Лёхи, а эстеты — друзья жены-балерины с мертвыми глазами.
Эстеты ведут умные разговоры, чинно берут рюмки двумя пальчиками, нарочно вставляют длинные заумные фразы, чтобы рабочие ничто не поняли — так баре разгова-ривали при крепостных на французском языке.
Но почему-то на стороне рабочих веселье, безудерж-ное пьяное разгульное, и девки грудастые, румяные, пре-красно вопящие, словно цапли на болоте.
После застолья (Лёха видит в последний миг жизни) комната для новобрачных: кровать под балдахином, пото-му что апартаменты съемные, как снимают девушку на час.
Жена балерина раздевается медленно, она привыкла к вниманию — медленно, но разделась раньше, чем Лёха, что застыл со шнурком.
Без одежды балерина поблекла, словно поганка после трех часов на сковородке.
Ноги короткие, но очень сильные с ярко выраженны-ми икрами и выпуклыми, словно их под линзой поставили, ягодицами.
Талии нет, а грудная клетка узкая, и руки тонкие, морковные.
Лица у всех балерин одинаковые, и Лёха даже в меч-тах не определит лицо тонкое, но с голубыми слабыми глазами, а волосы в пучке, светлые, невыразительные, словно на них не хватило краски.
Грудей у балерин нет и быть не может, потому что работа съела груди.
Балерина голая поднимет ногу к голове; балерины специально поднимают ногу, иначе не имеет смысла вся их жизнь, которая — подготовка к подниманию ноги в спальне.
Дальше — картинки выдуманной жизни с балериной женой: пить только украдкой, секс по расписанию, веселья нет, потому что у балерин всегда дурное настроение, как у собаки со смещёнными позвонками.
Лёха представил на месте балерины Настюху — гру-дастую, формастую, с густыми волосами на голове, а ТАМ Лёха еще не видел; Настюха поймет, когда Лёхе нужна опохмелка, сама поднесет стопарик и огурчик, похожий на зеленую шишку.
Огурец пробудил другую картинку — Лёха после пер-вой получки отставляется в кругу новых друзей рабочего, как поршень, коллектива.
Пили каждый из своего стакана, но соленый огурец пускали по кругу — так раньше князья пускали братину с пивом.
Огурец большой, мятый, тускло невыразительный, как глаз выдуманной жены-балерины, но сочный, из него сок брызжет.
Лёха благодарен огурцу за соленый сок, иначе пер-вый же стакан паленой водки вышел бы обратно, как учет-чица уходит от бухгалтера.
Выпил водки, запил жижей из огурца — это ли не лучшее воспоминание жизни одинокого человека?
Другие воспоминания менее яркие: Лёха стоит спи-ной к бетонной стене столовой — так Миклухо-Маклай прислонился к пальме, на которой сидели папуасы с коко-сами.
Кокосов нет, но папуасов восемь штук, все по Лёху — бить ему лицо, прописывать в армии.
Лёха намотал на руку ремень, пряжкой наружу, как кастетом с символом Государства.
Деды, хоть их и восемь, не спешат, потому что видят: Лёхе нечего терять, кроме родного завода.
Если покалечит или убьет кого, то и на зоне выживет: не блатарем, не опущенным, а — мужиком почетным, как переходящее красное знамя.
Мужики везде в цене, хоть в армии, хоть на киче, где в баланде плавают мыши с печальными очами.
Дрогнули деды, не прописали Лёху, испугались за свои черепа, за кадыки, за печенки и кости — так цыпле-нок-табака боится, что потеряет лицо.
Лёха поднимает руку в воспоминаниях, смотрит на пряжку, а здесь, в сегодняшнем дне взирает на замотав-шийся халат, окутанный мистикой.
Халат подмигивал Лёхе, хлопал ресницами в сума-сшедшем темпе, обманывал призрачными мечтами, хватал звезды с неба.
Лёха видел свою смерть, но смерть за пуленепроби-ваемыми стеклами — стучалась, но не проходила до Лёхи и с обидой шипела, а Лёха смотрел на смерть с этой сторо-ны, обливал её презрением, даже плюнул ей в лицо, но не попал — слюна упала на ботинок, как знак бесчестия.
Вроде бы пора, слишком много Лёха передумал в по-следний миг, хотя на то он и последний миг, чтобы в нем вся жизнь скакала галопом по ипподрому.
— Лёха! Ты — герой, передовик труда! Всю смену от-стоял у станка, даже на перекур и на обед не отошел, слов-но тебя приклеили! — Миха похлопал Лёху по плечу, слов-но писал завещание на свою неродившуюся дочь. — Если тебе плохо, то я помогу, и накатим по трудовой стопочке?
— Не плохо мне, а очень хорошо! — Лёха легко снял халат, убрал от станка, как волос Рапуцентель. Непонятно: запутывался ли халат, успел ли выключить Лёха станок, если халат затянуло, или не затягивало, и станок Лёха даже не включал, словно нашел более высокий смысл в работе, чем включение станка.
Жизнь перед глазами пролетела не за один миг, а медленно прошла на кривых ножках балерины за одну смену.
Лёха с Митяем пришли в раздевалку, а там — свои ра-бочие мужики: налили, выпили, и Лёха только после пер-вой отошел, словно отморозился:
— Во как!
Дмитрий Борисович вызвал Лёху к себе в кабинет и отчитывал, как школьника на уроке географии в школе од-на тысяча шестьсот два.
Лениво отчитывал, не от души, а для галочки, потому что требовало начальство, чтобы рабочих отчитывали, пропесочили за пьянство на производстве, за прогулы, за фальшивые больничные листы, за брак.
