– Электронная слежка, господин министр. Им удалось подслушать один телефонный разговор, – сообщил сэр Хамфри и умолк, видимо, не желая вдаваться в подробности.
Нет уж, пусть выкладывает все. В конце концов, это мое право! Он кивнул и, как всегда, понес околесицу. Бог свидетель, понять это было выше моих сил.
Вспоминает сэр Бернард Вули:
«Я прекрасно помню, что тогда говорил сэр Хамфри, поскольку мне было поручено вести стенограмму.
Он объяснил, что ввиду сомнительного характера прегрешений Хэкера, а также незначительного, чтобы не сказать – периферийного, влияния его на принятие магистральных политических решений террористические круги решили несколько сместить акценты, в результате чего вопрос о ликвидации Хэкера был снят с повестки дня».
(Продолжение дневника Хэкера. – Ред.)
С трудом сдерживая раздражение, я попросил его повторить то же самое на нормальном английском. Он ничуть не обиделся и с готовностью расшифровал, что, по имеющимся данным, руководство армии освобождения потеряло интерес к моей персоне, поскольку у них на примете «птицы поважнее».
Мой постоянный заместитель старался выражаться как можно деликатнее – я это оценил, – но все равно мне стало немного обидно. Не потому, конечно, что меня не хотят убивать, – нет! – тем самым они невольно задели мое самолюбие.
Я спросил Хамфри, что он думает по поводу такого поворота событий.
– Я не разделяю их точку зрения, – ответил он.
– То есть вы хотите сказать, что меня-таки следовало убить?
– Что вы, что вы…
– Значит, по-вашему, я «невелика птица»?
– Да… то есть нет. Птица велика, но убивать вас все равно не следует, – вывернулся он.
Ладно, главное – я вне опасности. Все, что ни делается, к лучшему. Лучше живой осел, чем мертвый лев. Но, с другой стороны, если даже чокнутые террористы не считают, что я играю в правительстве достаточно важную роль, значит, надо срочно выправлять положение. Иными словами, не жалея времени и сил, повышать свой авторитет.
– Господин министр, в приемной ждет Фаулер, – напомнил Бернард. – Вы собираетесь продолжать разговор?
Разумеется! С превеликим удовольствием.
Уолтер был приглашен в кабинет, и я немедленно приступил к делу, попросив Бернарда привезти тележку с петицией.
– Петицию? – удивился мой личный секретарь. – Но вы же сами…
– Вот именно, – поспешно перебил я. – И, пожалуйста, побыстрее.
На лице его было написано явное непонимание, и я тактично напомнил ему о политическом чутье. Наконец, до него дошло.
– Ах, да, конечно, господин министр. Вы имеете в виду петицию, о которой вы столь лестно отозвались нынче утром?
Молодец! Наука идет ему впрок.
Затем я предложил Уолтеру присесть и объявил, что намерен всецело поддержать петицию.
– Два миллиона подписей – это не шутка, – сказал я. – Их за пазуху не спрячешь. Что же касается списка приговоренных… По моему глубочайшему убеждению, министрами можно пожертвовать, свободой – никогда! Вы согласны со мной, Хамфри?
– Да, господин министр, – широко улыбаясь, ответил мой постоянный заместитель.
23 апреля
Сегодняшнее совещание с руководителями различных подразделений министерства оставило у меня неприятное впечатление.
На все мои вопросы, принимаются ли какие-нибудь меры по экономии средств при эксплуатации служебных помещений, закупке конторского оборудования, управлении лесопарками и заповедниками, а также при расчете бюджета на образование, они, как всегда, уклончиво или лицемерно-извиняющимся тоном отвечали что-то вроде: «Нет, господин министр», «Боюсь, что нет, господин министр», «Не представляется возможным, господин министр», «Мы делали все, что могли, господин министр, но увы…» – и так далее, и тому подобное.
Размышляя вслух, я заметил, что теперь, по крайней мере, университеты будут обходиться нам дешевле, поскольку иностранные студенты должны будут полностью оплачивать свое обучение у нас.
– Если только вы не согласитесь пойти на уступки, – перебил меня чей-то голос.
Из них никто не идет на уступки, подумал я, с какой стати это делать мне?
– Поскольку на данный момент иных реальных мер экономии, судя по всему, не существует, – подчеркнул я, – нам ничего не остается, как довести до логического завершения хотя бы эту.
Сразу же после совещания Бернард напомнил мне, что секретарь по наградным делам интересуется, утвердил ли я список лиц, рекомендованных МАДом к награждению.
Странно. Бернард напоминает мне об этом вот уже восьмой раз. Не без сарказма спросил его, неужели у нашего министерства нет более важных дел.
Очевидно, не заметив в моих словах насмешки, Бернард ответил, что для тех, кто внесен в наградной список, важнее сейчас нет ничего на свете.
– Они обрывают мне телефон! – с пафосом заявил он. – Некоторые от волнения уже ночами не спят.
От волнения? Почему? Разве все это не простая формальность?
– Ведь министры никогда не налагают вето на награды, не так ли, Бернард?
– Практически никогда. Но теоретически это не исключено, потому их так и беспокоит задержка.
Я вдруг вспомнил: ведь Бернард сказал, что они знали о своем выдвижении. Откуда? Список идет под грифом «Строго секретно». Он загадочно улыбнулся и покачал головой.
– Ах, господин министр!…
Я устыдился собственной наивности. И все же в голове не укладывалось, как можно тратить столько нервной энергии на какие-то там награды! Если бы они хоть часть ее употребили на сокращение расходов!…
– Как вы думаете, Бернард, нельзя ли заставить наших руководителей добиваться экономии с той же страстью, с какой они добиваются ордена Британской империи, ордена Бани и тому подобной мишуры?
В глазах моего личного секретаря мелькнул лукавый огонек, какого я у него прежде не замечал.
– Э-э… в общем, у меня имеются кое-какие соображения, но…
– Какие же?
– Нет-нет, пожалуй, лучше не…
– Что значит «лучше не»?
– Пустяки, господин министр.
«Лучше не…», «пустяки» – меня это заинтриговало. Что у него на уме?
– Ну ладно, Бернард, хватит играть в прятки, выкладывайте.
Ничего он, конечно, не выложил. Зато принялся долго, витиевато излагать: дескать, это не его компетенция, и он никогда бы не осмелился предлагать мне такое, поскольку не считает для себя возможным давать мне рекомендации. Хотя, с другой стороны… если бы я отказался утверждать награды тем руководителям министерства, которые не обеспечивают ежегодного сокращения своих бюджетных расходов, скажем, на пять процентов…
– Бернард!
Он тут же спрятал голову под крыло.
– Простите, ради бога, простите, господин министр. Я знал, что мне не следовало…
– Вы меня не так поняли, – поспешил я его успокоить. (У Бернарда иногда появляются интересные мысли, но ему не хватает уверенности в себе. Его надо время от времени подбадривать.) – Прекрасная мысль!
Идея действительно хоть куда. Неужели я нашел наконец управу на государственных служащих? Министр не может остановить рост их заработной платы, не может повлиять на их продвижение по служебной лестнице, не пишет на них характеристик. Иными словами, министр не обладает, по существу, никакой дисциплинарной властью. Но Бернард прав, тысячу раз прав: я могу лишить их наград! Это просто здорово!
Я искренне поздравил его и, не жалея слов, выразил свою благодарность.
– Да за что же, господин министр, – скромно отозвался он. – Вы сами до этого додумались.
– Нет, Бернард, идея полностью принадлежит вам.
– Нет, вам, – со значением произнес он. – Прошу вас!
Тут я понял его намек и, улыбаясь, кивнул.
А у него на лице мелькнуло беспокойство.
(Несколько дней спустя сэр Хамфри Эплби получил приглашение на званый обед в свою alma mater – Бейли-колледж, Оксфорд. Свои впечатления он, как всегда, подробно изложил в дневнике. – Ред.)
«…Присутствовал в Бейли на великолепном обеде, после которого в непринужденной обстановке за бокалом вина побеседовал с мастером[64] и казначеем. Они серьезно обеспокоены предстоящими бюджетными сокращениями. Сэр Уильям (сэр Уильям Гатри – мастер Бейли-колледжа. – Ред.) выглядел неважно даже после своего любимого портвейна. Лицо красное, весь седой, хотя взгляд умных голубых глаз по-прежнему полон живости и проницательности. В целом вид весьма патриотичный. А вот над Кристофером (Кристофер Венебл – казначей Бейли-колледжа. – Ред.) время, похоже, совсем не властно. Все такой же подтянутый офицер ВВС, с уверенными движениями и четкой манерой речи – каким он был много лет назад, до того, как попал в Оксфорд.
«Я чувствую, что очень постарел», – сказал мастер, когда я справился о его самочувствии. И, улыбнувшись, добавил: «Я – уже аномалия, которая скоро превратится в анахронизм. Несправедливо, верно? Но мы еще повоюем».
