Теперь «ленинскую» палату закроют на ключ, лишив коллектив возможности приобщаться великому.
Лупихин даже не улыбнулся. За какие-нибудь семь часов его угораздило разругаться с Одеттой и разбить себе лоб.
Ночью Гошу вызвали на ущемленную грыжу. Во-первых, была его очередь. Во-вторых, меня не добудились. То есть в другом хронологическом порядке.
Гоша натянул на себя операционную форму, открыл платяной шкаф и решительно шагнул внутрь. Одетта сначала не испугалась, потом чуть не умерла со смеху. Лупихин сначала наорал на нее, потом долго упрашивал остаться.
Нас сменили Юлик и Сережа. Я спустился в подвал. Гоша задержался, чтобы передать ключи от кабинета.
Усталый ответственный только и успел, что снять штаны, когда по лестнице сердито застучали шлепанцы второго анестезиолога.
Подчиненный громко шипел:
— Сука! Проститут! Ты что же, собака, делаешь?
Он ворвался в подвал и схватил меня за грудки.
— Ты что, перее*ался? Не знобит? — я потянулся к его залысине с люминесцирующей шишкой посередине.
Гоша оттолкнул мою руку.
— Ты еще смеешь заикаться про е**ю! Кто сегодня ночью е*ался в «дежурке»?
— А что, мне нельзя?
— Е*ись, где хочешь. Е*ись при свидетелях, если тебе это нравится. Только оставляй им свои визитные карточки.
— То есть?
— Дурак Ильич нажаловался Юлику, что я полночи храпел и еще полночи е*ался у него под ухом.
— Ну и сказал бы, что это я.
Гоша отпустил мою безрукавку.
— Мудло! Тебе с твоей репутацией только этого не хватает.
— Кхе-кхе. Не помешал?
У соседнего шкафчика стоял Куранов с десятилитровой канистрой пива и жареной курицей в целлофановом пакетике.
— А вобла?
Андрон поставил канистру на пол и запустил руку во внутренний карман пальто.
Да, человек понимает, как наилучшим образом распорядиться общественными деньгами!
Через два часа мы — все трое — расстегнули ширинки у забора за 20-м корпусом.
Проходящая мимо старушка всплеснула руками.
— Что ж вы делаете, охальники! Это ж больница!
— Знаем, бабуля. Сами здесь работаем.
И все-таки жизнь прекрасна, господа! Праздники на носу.
Вечером Балашихинская ЦРБ совместно с роддомом гуляет в ресторане «Золотой петушок». И меня по старой памяти пригласили.
«Золотой петушок» оказался довольно цивильным кабаком с несколькими залами, обилием мореного дуба и оркестром. Приличная закуска, но выпивки немного. И прекрасно — после дуплетного дежурства я дико устал. Уже на третьей рюмке стал клевать носом.
С первыми аккордами «Эскадрона» народ ринулся в круг.
Я оказался рядом с невысокой пропорционально сложенной блондинкой — снова в стиле Мерилин Монро. И родинка на щечке.
Свободное неброское, но, очевидно, дорогое, платье не скрывало, а подчеркивало ее прелести. Подол лихо поднимался и опускался, закручиваясь вокруг точеных ножек, рукава скользили по красивым плечам.
Наши взгляды схлестнулись.
Я никогда не представлял себе, что женские глаза способны передавать столько мегабайт в единицу времени. Тут были кокетство, желание, готовность и вызов, слитые воедино и вдобавок переведенные на язык тела — отплясывала Аня ультратемпераментно.
Остаток вечера мы провели вместе. Изучали друг друга на ощупь, откровенно целовались взасос в медленном кружении, мимолетно скользили губами по губам в быстрой скачке. Вместо реверансов в конце каждого танца Аня запрыгивала на меня, обхватывая ногами поясницу. Я бегал за шампанским. Сон как рукой сняло.
Наверное, роддомовские старушки обсуждали наше с Аней безобразное поведение. А мы обсудили планы на ближайшее будущее. Обменялись рабочими телефонами. Созвонимся в первых числах января.
По дороге к стоянке такси нас разделила смеющаяся толпа. Из толпы вынырнула заведующая «неонатологией» Елизавета Дмитриевна — старообразная мужеподобная ворона.
— Олег Леонидович, что ж это вы девочку мучаете? — игриво каркнула она.
— Какую девочку вы имеете в виду?
— Венеру, — Елизавета Дмитриевна перешла на шепот.
— Какую Венеру? — я не понизил голоса.
— Из лаборатории ЦРБ. Она теперь у нас совмещает.
— Ну и что?
— А то, что девочка в глубокой депрессии. Сидит на таблетках. Нельзя так резко бросать женщин. Наведывайся хоть изредка. Венерочка тебя любит. Такого бессердечного.
Это лекция или шантаж? Как бы то ни было, вся конспирация коту под хвост. Эх, Венера, Венера!
Глава 7
2 января 1991 года
Второго января я развернул бурную деятельность по материальному обеспечению многообещающего свидания.
Аспирантская стипендия — сама по себе небольшая — грянет только в конце месяца. Взяток я не беру. Точнее, не дают. А теперь и взаймы не дают — в этом я убедился после часового блуждания по корпусам. Мои обычные кредиторы чесали затылки и разводили руками. Праздники! Вместо денег предлагали прошлогодние сплетни. Цены повысят. Штаты сократят. Зловредная Молотило трахнула Моргулиса.
Значит, уже утешилась. Ей проще.
Моргулис стоял в моем списке последним.
Эдуард Ионыч — добрейшей души человек, отменный реаниматолог, примерный семьянин по третьему разу и отец двухмесячной малышки.
Когда я, стуча зубами, ввалился в ординаторскую «нейрореанимации», Эдуард Ионыч уже высыпал на «Советскую Культуру» недельный запас табака — для просушки — и прочищал трубочку.
— Олежка! С Новым годом, с новым счастьем! Проходи, садись.
Чаю?
— Спасибо, и вас также. Я на минутку. С банальной просьбой.
Не одолжите «полтинник» до зарплаты?
— Шутишь! Рублей двадцать осталось. Тебя десятка устроит?
Погоди, мне еще долг обещали вернуть. Завтра. Тебе срочно нужно?
— Да-а… Ладно, спасибо. Выкручусь как-нибудь.
Я согрелся и задумался. Эдуард Ионыч развалился в кресле и закурил.
— Ты чего такой смурной? Случилось что-нибудь?
— Да-а… Не знаю даже…
— Выкладывай.
— Эдуард Ионыч, у вас нет знакомого венеролога?
С видом заговорщика Моргулис оттащил меня в расположенный по соседству склад оборудования для научных изысканий, которое в отделении почему-то называют лабораторией.
— Что подцепил?
— Кабы знать. Рези при мочеиспускании, выделения.
— От кого? Как мужчина мужчине…
— Только вы…
— Ни слова больше! Могила! Так от кого?
— От Ленки Молотило.
Моргулис переменился в лице.
— Когда?
— Дня четыре назад. Или пять.
— Ты уверен, что от нее?
— Больше не от кого.
— Когда началось?
— Вчера утром. Подарочек на Новый год!
Моргулис присел на край стола и чуть не опрокинул осмометр.
— Все сходится. Инкубационный период, симптомы. Трихомошки.
— Или триппер.
— Бля… Я ведь с ней тоже того…
— Правда? Оба будем мазки сдавать.
Нехорошая шутка, злая.
Через пять минут после начала моего единственного на сегодня наркоза в оперблок «нейрохирургии» перезвонил Чикес.
— Где ты все утро бродишь? Второй час тебя ищу.
— Ходил с протянутой рукой. Не одолжите «полтинник» до зарплаты?
— Зачем одалживаться? Честно заработаешь.
Чикес вкратце обрисовал мои перспективы.
На рождество в ГБО перевели молодую грузинку. После родов развилось атоническое маточное кровотечение. Экстирпация матки, диссеминированное внутрисосудистое свертывание крови, трахеостомия, ИВЛ, пневмония, сепсис. Несмотря на продолжающиеся трансфузии, нарастает анемия. В кабинете переливания кровь третьей группы закончилась. А девочка — единственная дочка состоятельных родителей, которые сразу организовали у нее индивидуальный пост из свободных медсестер того же ГБО, а также отдых и питание дежурных бригад. У дверей отделения круглые сутки дежурят две «тачки» для оперативной доставки гамбургеров из «Макдональдса», «пепперони» из «Пиццы-хат», сигарет и сухого вина в ассортименте. Что покрепче — сухим пайком.
До конца наркоза досидел с трудом. Шел и боялся — до этого сдавал кровь один раз, да и то чуть не грохнулся в обморок. Не выношу вида собственной крови.
После удаления полулитра ощутил необычайную легкость.
Хотелось воспарить над землей, и в то же время хотелось гнуть подковы. Слабости не было.
Анжелика Семеновна подвесила флакон и угостила чаем. Филипп Исаич великодушно разрешил полетать на F-16.
Через пятнадцать минут девочка умерла.
Все впустую. Как всегда.
У Паши от праздников остался двухлитровый кувшин домашнего яблочного вина. Парадокс, необъяснимый ни одной из существующих наук — точных и не очень. Чудо в Кане Галилейской.
Паша встретил меня по-домашнему: в старом халате и тапочках на босу ногу.
